— Ты давно в Америке? — спросил наконец Грейн.

— От силы год.

— А откуда приехал?

— Из Тель-Авива.

— И что ты делаешь в Майами? Приехал погреться, что ли?

— У моей жены здесь дом. У второй жены, не у первой. А Фани больше нет. Она погибла в Лодзинском гетто.

И снова они оба на какое-то время замолчали.

— Ты знал, что я в Америке? — спросил Грейн.

— Знал, но я-то сам живу в Детройте, а ты, кажется, где-то в Нью-Йорке. Бывал я, правда, и в Нью-Йорке, но, не про тебя будь сказано, у врача. Мне в Нью-Йорке сделали операцию. Всего два месяца назад. Впрочем, если суждено жить, то и живешь. А кто тебе сказал, что я выжил?

— Да кто-то сказал. Я уже толком не помню кто.

— Я прихожу сюда каждый день, в этот кафетерий. И не проходит дня, чтобы я кого-нибудь не встретил. Тут половина Нью-Йорка. Но вот встретить тебя я действительно не рассчитывал. Я думал о тебе, думал каждый день, когда лежал на нарах в лагере и ждал селекции. Когда ждешь, что тебя засунут в печь, думаешь о разных вещах. Сколько раз я с тобой прощался. Ведь мы были когда-то друзьями. И вдруг вижу: ты сидишь здесь. Твой сын должен быть уже взрослым.

— У меня сын и дочь. Сын учится на инженера, уже заканчивает.

— Да, время бежит! Время тоже своего рода Гитлер! Оно все уничтожает. А как дела у твоей жены? Как ее зовут? Я уже забыл…

— Лея.

— Да, конечно, Лея. Она тоже здесь?

— Нет.

— Осталась в Нью-Йорке?

— Да.

— Ну это просто чудо, что мы с тобой встретились. Да не одно чудо, а целая тысяча. Я хотел получить визу в Америку, но в последний момент они отправили меня в Палестину. Однако судьба решила, что я стану американцем. Приехала одна американка и вышла за меня замуж. Что тут поделаешь, а? Приходилось и рубить камни на строительстве квиша.[94] Однако мне такая работа не по силам. Я старше тебя, намного старше. Просто непонятно, почему нацисты оставили меня в живых. Они любили надо мной издеваться, потому что у меня такой рост. Героев они отправляли в печи, а меня оставили в живых. «Засранец» — вот какое было у меня прозвище. Я для них пел «Лехо дойди»[95] и плясал. Кто не видел это собственными глазами, не знает, что представляет собой человек в таком положении. Когда им хотелось, они велели мне, извини меня, спускать штаны, да и мало ли что еще. А ты как-то вообще не изменился. В Америке люди остаются молодыми.

— У меня уже поседели волосы.

— Я этого не вижу. Ты выглядишь взволнованным. Что случилось?

— Что это ты вдруг напялил рубашку в цветочек? — вопросом на вопрос ответил Грейн, и ему сразу же стало тоскливо.

Морис Гобминер хохотнул:

— Это все жена. Хочет сделать из меня американца… Она сейчас сюда придет. Пошла заплатить за стоянку. Здесь за все надо платить. Мы приехали из Детройта на машине. Такое расстояние! Ну, как давно мы не виделись? Двадцать лет?

— Да, двадцать лет.

— Ты обещал писать, но не писал. Ничего не поделаешь. Так оно со всеми американцами. Теперь, когда я сам здесь, я тоже заставляю людей ждать письма. Соблазнительно, конечно, сослаться на спешку. Но ведь и правда приходилось спешить. Я ненадолго задержался в Вене. Мы уехали в Швейцарию, и Фаня там еще немного училась. Но она забеременела, а когда начинаются такие дела, то не до учебы. Потому мы поехали в Берлин. Честно говоря, я сам уже не знаю, что было раньше, а что позже. Доктор Гальперин издавал энциклопедию, и я должен был писать о хасидизме. Я слышал, что доктор Гальперин тоже в Нью-Йорке.

— Да, это так.

— Он все еще сидит на шее у Бориса Маковера?

У Грейна изменилось выражение лица.

— Ты знаком с Борисом Маковером?

— А как же? Я всех их знаю, но они своевременно уехали из Берлина, а меня выслали в Збоншинь. Он все еще богат?

— Да, деньги у него есть.

— Ты встречаешься с ними?

Грейн неотрывно смотрел на ступеньки, которые вели в туалетную комнату.

— Морис, я кое-что тебе скажу.

— Что?

— Я здесь с дочерью Бориса Маковера. Может быть, ты ее помнишь? Анна.

— Да, я ее знаю. Она вышла замуж за какого-то актера, а у того было десять других женщин. Что значит — ты с ней?

— То и значит.

— Ну, я-то сам не святоша. Но вот моя Ирена… ну, как это сказать? Она немного старомодная еврейская женщина. Для нее это не подойдет.

— Так, может быть, мы лучше увидимся позднее? Дай мне свой адрес.

— Что? Я забыл улицу. А ты где остановился? Я тебя отыщу. У меня появилось, не про тебя будь сказано, обыкновение все забывать. Я где-то записал адрес. Сейчас выну записную книжку. Ой, ее при мне нет. Она в пиджаке. Такая жара, что все ходят в одних рубашках. Так где ты остановился?

— Ты будешь смеяться, но я нигде не остановился.

— Как это?

— Мы только съехали из гостиницы, а другой пока не сняли.

— А где ваши вещи?

— А вещи все еще там.

— Они, наверное, будут знать, куда ты переедешь.

— Нет, я не хочу иметь с ними никаких дел.

— Что же делать? Герц, я не могу тебя отпустить. Я тут верчусь, как в чистилище. Я даже в шутку говорил жене, что если Мессия придет в Майами, то он зайдет в этот кафетерий. Но ты-то ведь совсем другая категория. Ведь мы были как братья. Знаешь что? Представь ее в качестве своей жены. Кому какая разница? Раз ты с ней, значит, она твоя жена. А мне вообще-то говорили, что она потом вышла замуж за какого-то адвоката.

— Кто тебе это говорил?

— Не помню. Кажется, я об этом слышал в Тель-Авиве. Люди встречаются и разговаривают. О том, что произошло вчера, я забываю, но тысячи глупых мелочей застревают в памяти. Все равно я тебя не отпущу. Это для меня большая радость. Моя жена малость простовата, но в моем положении нельзя быть чересчур разборчивым. В лагерях я выучился не быть чистоплюем и аристократом. Сказано: «Пусть душа моя повергнется в прах перед каждым»,[96] вот и моя душа стала такой. Я научился еще кое-чему. Но этого ты не поймешь.

— О чем ты говоришь?

— Не думать.

Подошла Анна. Она появилась не с той стороны, с которой Грейн ее ждал. Увидев, что он с кем-то разговаривает, она замедлила шаг и даже сделала движение, как будто собиралась свернуть в сторону. Вид у нее был все еще неважнецкий, хотя она припудрилась и поправила волосы. Грейн стремительно поднялся, ударившись при этом о стол.

— Анна, это мой старый друг Морис Гомбинер. Мы знакомы еще по Вене. Мы не виделись уже больше двадцати лет.

Стакан с апельсиновым соком дрогнул в руке Анны. Она бросила на Грейна взгляд вопросительный и испуганный и встала у стола с искаженным лицом больного человека, который против воли был вынужден покинуть постель. Морис Гомбинер улыбнулся и смешно поклонился. Детская доброта, смешанная со скукой, лежала на его физиономии. Все в нем стало покорным, надломленным, униженным. Он щелкнул каблуками и низко опустил голову. Потом протянул к Анне свою ручку, но она не смогла сразу пожать ее, потому что держала стакан с апельсиновым соком. Глотая слова, он затараторил по-немецки, обращаясь к ней:

— Многоуважаемая… я в восторге от знакомства с вами… мы с ним когда-то были друзьями… близкими друзьями… действительно, это… как братья… именно как братья… уже двадцать лет… приятно… очень приятно!.. случайно… чисто случайно… — И вдруг добавил по-английски: — Большое вам спасибо.

Это была, судя по всему, одна из немногих известных ему фраз на этом языке.

— Морис, тебе не обязательно говорить с Анной по-немецки. Она знает идиш. Поставь ты этот стакан с апельсиновым соком. Вот так.

Анна поставила на стол стакан и протянула Морису Гомбинеру руку. А он на европейский манер поцеловал ее.

— Очень, очень приятно…

— Анна, присаживайся. Погоди, я принесу тебе стул. Может быть, найдем стол побольше? — заговорил Грейн. — Здесь никак нельзя поставить еще один стул…