— Make your time, young man,[124] — ответила миссис Гомбинер. Видимо, эти светлые сумерки навеяли и на нее легкомысленное настроение.

Не прошло и трех минут, как Грейн вернулся.

— Анна, мистер Абрамс не хочет выдавать твои драгоценности. Тебе придется зайти самой.

— Ты показал ему записку?

— Я всё ему показал.

— А кто в вестибюле? Все эти енты?[125]

— Я толком не рассмотрел.

— Почему вы боитесь туда зайти, миссис Грейн? — вмешалась миссис Гомбинер. — Раз отель слишком noisy[126] и вы не можете там спать, вы можете оттуда съехать, когда захотите, и он не может с вас взять оплату больше чем за то время, которое вы там прожили. Пойдемте, я туда зайду вместе с вами, миссис Грейн. Я ему такое устрою, что все постояльцы от него съедут.

— Прошу вас, миссис Гомбинер, оставайтесь в машине. Я не хочу никаких скандалов.

— Well, если боитесь, то бойтесь себе на здоровье. Но в Америке никого не надо бояться. Тут свободная country. Тут, когда дама говорит, мужчина должен выслушать и сказать: Yes, ma’am.[127] А если он наглец, его берут в court,[128] а оттуда он отправляется в prison.[129] Вы все еще зеленые…

— Флоренс, не вмешивайся в чужие дела!

— You shut up!..

Какое-то время Анна колебалась.

— Ну, я пошла. Сделайте мне одолжение, миссис Гомбинер. Оставайтесь в машине.

— Если люди хотят, чтобы их надували, разве это мой бизнес?.. Заплатите ему, этому прощелыге, сколько он попросит. Это ваши деньги, а не мои… Заплатите сполна!..

В вестибюле гостиницы горели все лампы. Гости уже нарядились к ужину. Работал телевизор. Женщины разговаривали между собой. Лица их были такими загорелыми, что напомнили Грейну печенье. Казалось, эти лица излучают жар, который впитали в себя, когда припекало солнце. Их тела, совсем недавно валявшиеся на пляже, были теперь укутаны в пестрые одеяния и увешаны драгоценностями. Мистер Абрамс делал все возможное для того, чтобы придать своей маленькой гостинице праздничный вид. Здесь стояли букеты цветов. В двух ведрах росли апельсиновые деревца, на ветвях которых отливали золотом маленькие апельсинчики. Однако, несмотря на эти усилия, все оставалось будничным. Одна женщина бросила монету в автомат для продажи почтовых марок, но аппарат не выдал товар, и женщина стучала по нему кулаком. Маленькая девица с широким красным лицом, похожим на помидор, показывала мальчику фотографии. Женщины болтали все одновременно. Разговор крутился вокруг обуви. Каждая показывала на свои ноги. Мужчины не остались в стороне. Дантист из Филадельфии порывался что-то сказать, но женщины перекрикивали его. Что мужчина может понимать в обуви?.. Они болтали и при этом поглядывали на двери, как будто все втихомолку поджидали какого-то посланца, какой-то намек, добрую весть, без которой все бессмысленно… Миссис Кац уже успела позагорать и переодеться в летнюю одежду. Бриллиант на ее пальце искрился в свете электрических ламп всеми цветами радуги. На ней было платье, словно сшитое из двух разных материалов: одна половина — красная, а другая — черная. Когда Грейн и Анна вошли, болтовня еще какое-то время продолжалась, словно присутствующие не поняли, что здесь происходит. Вдруг все сразу замолчали, и стало слышно, как по телевизору играет музыка. Миссис Кац вскочила с дивана:

— Миссис Лурье, я хочу сказать, миссис Грейн, куда вы подевались? Ведь я по вам скучала!.. Куда вы забрали ее, мистер э… э… Грейн?

Анна ничего не ответила и сразу же направилась к стойке.

— Мистер Абрамс, почему вы не хотите выдать мои драгоценности?

— Кто сказал, что я не хочу? Но я должен видеть перед собой владельца, а не постороннего человека. Если вы хотите съехать, миссис Грейн, это ваше право, но, когда я возвращаю ценные предметы, я должен знать, кому я их отдаю, и получить соответствующую подпись.

— Будьте любезны, дайте нам счет.

— Счет готов.

Как ни странно, мистер Абрамс не насчитал больше чем за те дни, что парочка прожила у него. Глаза его были полны обиды и решимости вести себя по справедливости посреди кипения этого скандала. Грейн сразу же вынул деньги и расплатился. Миссис Кац, стоявшая какое-то время сзади, секретничая с женщинами, подошла:

— Миссис Лурье, только не говорите мне, что вы съезжаете! 

— Да, мы съезжаем! — воинственно ответила Анна.

— Почему? Только не говорите мне, что вы убегаете из-за меня! Я приезжаю, встречаю знакомого человека и благодарю Бога за то, что мне будет с кем поговорить, и вдруг вы убегаете! В чем дело? Мы вам не нравимся, миссис Лурье? Мы для вас неподходящее общество? Это правда маленькая гостиница, приличная гостиница без жульничества. Гостиница для людей, состоящих в браке, а не для сладких парочек, но это не означает, что отсюда надо убегать. В конце концов, не каждый готов платить шестьдесят-семьдесят долларов в день. Моему мужу деньги достаются нелегким трудом, и я не хочу их разбазаривать ради удовольствия встретить пару снобов. Но конечно, старые люди это не молодые люди. Когда человек молод, романтичен, когда кровь бурлит, тогда хочется показать себя перед другими…

Грейн сразу же потерял терпение:

— Мадам, будьте так любезны, оставьте нас в покое.

Желтые глаза миссис Кац загорелись.

— Что вы вмешиваетесь, мистер Грейн?! Я разговариваю не с вами, а с миссис Лурье.

— Все эти разговоры излишни.

— Вы пока что не мой учитель, мистер Грейн. И вам незачем учить меня хорошим манерам.

— Миссис Кац, я не желаю с вами разговаривать, — отозвалась Анна. — Это вам ясно или нет?

— Ясно, ясно, еще как ясно. Я завтра напишу домой своему мужу и велю ему передать привет мистеру Лурье от его верной женушки. Если он пойдет в суд и потребует развода, все мы тут будем свидетелями того, как вы себя вели. Если я не ошибаюсь, у вас еще нет американского гражданства, и я сомневаюсь, что американский судья даст гражданство женщине такого рода. Мой муж не юрист, в отличие от мистера Лурье, но мне известен один случай, когда одну такую женщину депортировали из Америки назад, туда, откуда она приехала… Она до этого даже отсидела срок в тюрьме, или, может быть, это был Элис-Айленд.[130] Об этом сообщалось в газете…

— Делайте что хотите, только со мной не разговаривайте! — подняла голос Анна.

— Они много из себя воображают, эти refugees,[131] — воскликнул дантист из Филадельфии. — В Германии у Гитлера им было лучше. Дядя Сэм открыл для них ворота, потому что они жертвы фашизма, и что они сюда привезли?.. Они сами и есть первостатейные фашисты и антисемиты. В моем районе поселился один дантист из Берлина, так они даже в Судный день не ходят в синагогу. На Christmas[132] у него поставили самую большую елку, какую можно было достать в Филадельфии. К нему пришли за взносом на строительство общинного центра, и что он ответил, этот еке?[133] Что ему не подобает проводить время вместе с Ostjuden,[134] потому что у них нет хороших манер, и… он, этот курицын сын, к тому же обвиняет евреев из Польши в том, что Гитлер пришел в Германии к власти. И вообще он говорил такие слова, которых не постыдился бы сам Геббельс. Он поставил одной женщине вставную челюсть и…

В дверях появилась миссис Гомбинер.