— Что с мамой?
Анита ответила не сразу.
— Что с мамой? Что ты тут делаешь? — снова спросил он. Анита шагнула к нему:
— Ты же знаешь, что мать в больнице.
— Что ты тут делаешь? Ты же съехала отсюда!
Анита как будто на что-то решилась.
— Отец, я не одна, — сказала она.
У Грейна было странное чувство, как будто кто-то ударил его изо всей силы.
— С кем ты? С мужчиной? — спросил он.
Анита кивнула.
— Вот как…
Грейн стоял и смотрел на дочь. Он чувствовал себя примерно так же, как тогда, когда ему позвонили ночью и сказали, что Станислав Лурье умер. Внешне он был спокоен, но внутри все в нем кипело. Его охватило что-то похожее на жалость к самому себе за свою наивность. При всем своем опыте и недоверии к женщинам он убедил себя, что Анита еще девственница. Ведь она вела себя так невинно: сидела целыми днями дома, редко разговаривала по телефону. Лея, бывало, жаловалась, что эта девица не может слова выговорить с мужчиной. Все в семье предсказывали, что она останется старой девой. Сам Грейн считал, что она унаследовала скромность своих бабок и прабабок. И вот она стоит перед ним, девушка, которой нет еще двадцати, и говорит отцу безо всяких церемоний, что у нее в спальне мужчина. Его обожгли стыд и одновременно нечто похожее на злорадство, сопровождающее такой стыд. Он смутился, как мальчишка, которому показывают развратные штучки. Особенно он стыдился этого мужчины, которого не видел, но который слышал сейчас этот разговор между дочерью и отцом. Грейн сказал:
— Ну, я ухожу…
И повернулся к входной двери. Он попытался ее открыть, но не смог. Наверное, замок заклинило. Он крутил ключ туда и сюда с беспомощностью человека, попавшего в ловушку. Ему стало жарко, его тошнило. Подошла Анита.
— Погоди, я тебе отопру…
Анита сказала это таким тоном, как будто каким-то чудом она, его дочь, стала взрослой, старшей, а он, ее отец, превратился в мальчишку-недотепу. Дочь стояла рядом, но он отодвинулся от нее, чтобы она к нему не прикоснулась. Он не хотел на нее смотреть. Боялся. Ему было противно. Наконец она открыла дверь и выпустила его, как из клетки. Грейн хотел нажать кнопку, чтобы вызвать лифтера, но не мог никому смотреть в глаза. Он толкнул дверь, ведущую на лестницу, сбив при этом металлическую крышку мусорного бака. Поднял ее и попытался прикрыть бак. Однако крышка не подходила. Из бака несло отвратительной вонью. Какое-то время Грейн стоял в растерянности, потом стал спускаться. Он шел странным образом: вниз на одну ступеньку, потом остановка, потом еще на одну ступеньку вниз. «Я должен был повыбивать ей все зубы!» — говорил внутри него какой-то голос. Ему вдруг вспомнился стих из Торы: «И если дочь священника осквернит себя блудодеянием, то отца своего бесчестит она…»[297] Ведь я священник, коэн… Он спустился на один этаж и остановился на несколько минут, потрясенный как самим фактом, так и теми обстоятельствами, при которых ему стало об этом известно, а также той болью, которую этот факт причиняет ему. «Ведь я же сделал точно то же самое, что и этот неизвестный мужчина!» — говорил себе Грейн. У него не было представления, как выглядит этот мужчина, но он был врагом, подстерегшим его врагом, который оскверняет, топчет, обливает грязью, уничтожает… При этом Грейн отдавал себе отчет, что претензии у него могут быть только к дочери, а не к этому неизвестному мужчине. Фактически к дочери он тоже не мог иметь претензий… Все это часть того беззаконного мира, в который он погрузился с тех пор, как ушел от религиозного еврейства.
Теперь он помчался по ступенькам, как будто кто-то за ним гнался. Пробежав последний лестничный пролет, Грейн оказался в подвале. Он почувствовал запах масла, увидел датчики расхода газа, стиральные машины, красные кирпичные стены. Грейн немного испугался своей ошибки и побежал назад. Он хотел открыть дверь в вестибюль, но не смог. «Она заперта или что с ней?.. Меня еще, чего доброго, заподозрят в краже…» Грейн обливался потом, рубашка на нем стала мокрой. Он еще раз потянул на себя дверь, и на этот раз она открылась. Он сразу же вышел на улицу. Было прохладно. Улица была пуста: ни людей, ни машин. На светофоре красный свет сменился зеленым. В этой перемене, произошедшей в отсутствие людей, которым эти сигналы предназначались, было нечто экзотическое и веселое, словно люди подшучивали над природой перед тем, как исчезнуть. Какое-то время Грейн стоял, тупо глядя перед собой. Что ему теперь делать? Идти к станции метро? Вдруг его охватило любопытство. Он перешел улицу и посмотрел вверх. Свет в гостиной еще горел. Вскоре он загорелся и в соседней комнате. Его приход посреди ночи, видимо, вызвал и у них что-то вроде паники…
«Я должен его увидеть! Обязательно! — решил Грейн. — Ему придется выйти отсюда, и я на него посмотрю… — Грейн уселся на скамейку. — Как сказали мудрецы, „что делать дочери, если не грешить?“. Я воспитал ее с верой, что ничего нет, что все идет по произволу. Ей было с кого брать пример… Так какое же право я имею злиться? Ко всему прочему я еще и дурак. Что я себе думал? Они нахалки, распутницы…» Грейн пытался утешиться, но ему становилось все хуже. Она уже давно, наверное, не девственница. Он воспитал шлюху. Сутенер, вот кто он такой. И при этом она еще изображала из себя скромницу, на которую можно только смотреть, но к которой нельзя прикасаться… Что думают подобные молодые люди о нем, об отце? Наверное, насмехаются. Она, видимо, лежала с этим мужчиной в его кровати… Теперь Грейн не мог оторвать взгляда от окна. Он надеялся разглядеть там тень, фигуру, но тщетно. «Ну что ж, я это заслужил!» — сказал он себе.
Какое-то время Грейн ни о чем не думал и даже начал задремывать. Потом встряхнулся, поднял глаза и увидел, что свет в окнах погас. Они, значит, снова взялись за свое…
В воображении Грейн видел свою дочь с мужчиной. А ведь совсем еще недавно она была ребенком. Он брал ее в на Кони-Айленд в Луна-парк, и она каталась там на карусели… Кто знает, может быть, она начала заниматься такими вещами еще в старших классах школы? У нее могло быть уже немало мужчин. Значит, таковы его наследники: Джек женился на шиксе, дочь стала шлюхой… А Лея, эта дура, собиралась еще пойти с дочерью к психиатру… Грейну впервые пришло в голову, что это происходит в тот самый день, когда Лею прооперировали. Мать лежит в больнице, а дочь — в ее постели с любовником. Такие, как она, способны испражняться на родительской могиле…
Грейн ощущал горечь во рту. Его знобило. «Ну что ж, я делал то же самое с дочерями других отцов… Как там сказал Адони-Безек? „Как делал я, так и воздал мне Господь“[298] А я к тому же еще и убийца…»
Он сидел на скамейке и продолжал смотреть на погасшие окна. Его мысль как-то сонно резвилась. Что было бы, если бы окно вдруг распахнулось и тот мужчина прыгнул вниз?.. Обвинили бы его, Грейна, в убийстве? Анита, наверное, дала бы свидетельские показания, что он сбросил его вниз. Суд бы поверил Аните, а не Грейну. А если бы его застрелили, когда он открыл дверь? Тот мужчина и Анита ушли бы, а он лежал бы мертвый в пустой квартире и гнил до возвращения Леи из больницы. Не было бы никаких доказательств. Тот мужчина наверняка сунул бы револьвер ему в руку, чтобы подумали, будто он покончил жизнь самоубийством. А что было бы, если бы он зарезал их обоих — и мужчину, и свою дочь, как Зимри бен Салу и Казби бат Цур?[299] Кто мог бы обеспечить ему алиби? Разве что Эстер сказала бы, что он проводил время с ней. Однако Яша Котик и Морис Плоткин, да и вся их банда, знали бы правду. Официант показал бы, что он ушел, оставив всех остальных в «Звезде». Таксист бы вспомнил, что привез его сюда. Ну а лифтер? Нет, Грейн не смог бы избегнуть наказания. Но поскольку до обнаружения трупов прошла бы неделя, если не больше, то, возможно, он успел бы бежать. Только куда? Нет, он бы пошел в полицию и сказал: «Я только что застрелил дочь и ее соблазнителя…» А в суде бы говорил: «Я воспитывал свою дочь не для того, чтобы она превратила мой дом в дом терпимости…»
