Вскоре в небе показалось два острокрылых истребителя. Со свистом они набросились на беспилотник и короткими очередями оторвали ему крыло. Белая птица, крутясь вокруг своей оси, штопором полетела вниз, а затем оповестила всех о своём падении громким взрывом. Сделав круг, Соколы Левандовского спикировали на холмы, где засели конфедераты, и скинули туда бомбы. Поле боя заполонили огромные земляные фонтаны, а самолёты, под радостный крик солдат Хартии, возвращались обратно на базу. Затем всё неожиданно стихло.

Ярослав шёл во главе одного из отрядов, проверяя поражённые позиции противника. Тела перемешались с землёй, из-под недр выглядывали скованные судорогами конечности, будто моля, чтобы их вытянули из смертельной ловушки, а от о всюду уже слетались мухи и падальщики, чтобы устроить кровавый пир.

Внезапно загрохотал пулемёт, смяв нескольких хартийцев. За его рычагами стоял огромный, будто медведь, конфедерат и с нечеловеческим криком продолжал вести огонь. Отважный хартийский огнемётчик подполз к пулемётному гнезду почти в плотную и длинным языком пламени заставил пулемёт замолчать.

Тихий хлопок.

Пуля попала в баллон с топливом и пламя окутало огнемётчика, заставляя того вопить от нечеловеческой боли, пока огонь не поглотил его полностью.

«Чёртовы снайперы», — с яростью подумал Ярослав и с криком запрыгнул на снайперскую позицию.

Мехвода встретили ударом под дых, тот полетел кубарем обратно, на ходу направляя автомат. Но взглянув на лицо снайпера, Ярослав оторопел.

«Девушка?!»

Секундной заминки хватило, чтобы снайпер с животным рычанием выбил из рук мехвода автомат и повалил того на землю.

«Но почему?»

Ярослав с непониманием глядел на девушку. Та, тяжело дыша, направляла на него пистолет. В её глазах он заметил долю сожаления, но лишь на миг. Не успев подумать как же она похожа на ту, кто ждёт его дома, как выстрел оборвал незаконченную мысль.

***

Саманта осторожно пробиралась к пулемётному гнезду. Оттуда ещё шёл дым, а вокруг вперемешку лежали трупы конфедератов и хартийцев. У самого пулемёта, тихо постанывая, лежал, опёршись об валун, Бернард. Его лицо обгорело, глаза полопались, а там, где когда-то были тоненькие усики, надулись уродливые тёмные волдыри.

— Кто… здесь? — хрипя, спросил Бернард.

— Я, командир, — спокойно ответила Саманта, понимая, что ничем не может ему помочь. — Спокойно, Медведь, я рядом, — она взяла его за руку.

— Спасать меня… уже бессмысленно… — он залился тяжёлым кашлем и комок густой крови попал прямо на щёку Саманты. — Мастер сержант…

— Да, командир, — Саманта продолжала нежно гладить его по руке, пытаясь хоть как-то облегчить боль.

— Поцелуйте… меня…

— Что? — удивилась девушка.

— Меня так… никто и… не целовал… Поцелуйте меня… пожалуйста… — оттуда, где когда-то были глаза, начали течь слёзы.

Саманта поправила тёмный локон, покрывшейся сажей и грязью, прикрыла глаза и задержала дыхание, а затем едва прикоснулась к полопавшимся губам Бернарда.

— Молоко… — улыбнулся Бернард и затих.

Саманта отпрянула, а затем ещё долго всматривались в обезображенное лицо командира, будто это был и не Бернард, а сам облик войны. Затем поднялась, отдала павшему честь и покинула пулемётное гнездо.

Среди пылающей техники, горящей травы и деревьев, густого дыма и удушливого запаха столпилось меньше десятка конфедератов. Они окружили красную розу и безмолвно, смертельно уставшими глазами, смотрели на неё. Тоненький зелёный стебелёк, с острыми шипами и большой алый бутон. На красные лепестки падали тёмные кусочки сажи. Среди бушующей преисподни она продолжала гордо расти, словно Всевышний сжалился над всеми и послал небольшую частичку чего-то прекрасного. Непокорённая. Выжившая в аду. Назло и вопреки. И от этого она становилась ещё величественнее.

Алексей отвёл взгляд от розы и взглянул на Саманту. Обеим так хотелось много чего друг другу сказать, но они едва держались на ногах и никто не проронил ни слова. Им только и оставалось, что смотреть на розу.

— Это все? — вскоре спросил Лёша у неё.

— Медведь был тяжело раненым. Я помогла ему упокоится с миром.

— Значит теперь я командир, — вздохнул Алексей. — Что же. Тут они точно не проедут. Теперь уходим. А то меня уже тошнит от этого перевала.

«Дорогая сестрёнка.

Это письмо не пройдёт никакую цензуру, поэтому я передам его через своего старого друга Марка. Ему как раз дали отпускные и он будет проездом через наш городок.

Я хочу рассказать тебе правду. Правду, которую, к сожалению, видел собственными глазами. Правду, которую не расскажут пропагандисты-демагоги. Правду, которую должен знать каждый человек в Хартии.

Помню, ты очень радовалась, что твой братец попал не на передовую, а в «Отряд сто тридцать семь». Что там я буду в безопасности. Что ничем не рискую. Ведь мне нужно будет всего лишь поддерживать порядок на оккупированных территориях. Ты была права. Но как любила повторять наша матушка: «Благими намерениями выстроенная дорога в ад». И мне пришлось оказаться в центре преисподней.

Мы долго ехали на грузовых машинах. Затем нас высадили и фельдфебель ещё гнал наш взвод десять километров ускоренного марша. И в этот момент у меня начали возникать неудобные вопросы. Нам рассказывали, что мы самая цивилизованная страна, а за нашими границами хаос и разруха. Мы несём народам Европы цивилизацию и процветание. Ведь так говорил наш великий консул? Тогда почему за всё время на дороге я не встретил ни одной колдобины? Почему окрестные деревни были не хуже наших деревень? Почему тот маленький город, где базируется наша дивизия, не хуже нашей великой столицы? Почему об этом никто не говорит? И что тогда мы здесь делаем?

Наш отряд пригнали на заранее вырытый овраг и усадили за пулемёты. Фельдфебель включил граммофон и оттуда начала литься старинная музыка. А у меня ушла душа в пятки. Помнишь, как в детстве наши родители собирались с друзьями и любили слушать «Oh du lieber Augustin»? Эта музыка разбудила во мне давно забытые воспоминания. Я вспомнил, что оказывается когда-то жил спокойно и не думал о войне. А моя сестрёнка не боялась засыпать по ночам, содрогаясь от скрежета гусениц или идущего от самолётов грохота.

Фельдфебель ходил вдоль оврага и всё напевал под нос: «Oh du lieber Augustin, Augustin, Augustin…» Из леса наши солдаты начали выводить людей. Побитые, в лохмотьях, некоторые раненые. Среди них были и дети. Я уже потом понял, что их согнали из окрестных селений. Что мы проводили акцию устрашения во избежание подрывной деятельности. Тогда же я думал только об одном: «Что чёрт возьми мы делаем?!»

Во главе колоны шёл высокий парень. На него было больно смотреть, но я ещё никогда не видел настолько спокойного и смирившегося человека. Словно скот, покорно идущий на бойню. За ним старались не отставать остальные. Дети плакали. Мамы пытались их успокоить, хотя и сами были готовы разрыдаться.

Перед входом в овраг фельдфебель приказал всем раздеться. С тех, кто раздевался очень медленно, буквально сдирали одежду. Затем всех загнали прямо на стволы пулемётов. Высокому парню приказали встать на колени. Он что-то пробурчал и указал на небо. Тогда его сбили с ног и начали вбивать в череп камнями несколько гвоздей. Он уже давно умер, но при каждом ударе продолжал вздрагивать.

Фельдфебель прикрутил пластинку и отдал команду стрелять. Я… Я не хотел. Мои руки сдавило спазмом и я нажал на гашетку. Очнулся, когда уже всё было кончено. Фельдфебель спрыгнул в овраг и среди однородной массы грязных человеческих тел простреливал затылки тем, у кого, как ему казалось, ещё теплилась жизнь. Ему было совершено плевать, кто перед ним. Он уже был не человеком, а машиной. Машиной, выполняющую людоедские приказы или, как ему казалось, дело Хартии. Закончив, он опять включил музыку и продолжил напевать: «Oh du lieber Augustin, Augustin, Augustin…» Я не выдержал, отвернулся и меня начало рвать.