…Первое, на что обратила внимание Аня, был запах. Нет, не так, была вонь: затхлость, спертый воздух, старое тряпье, выгребная яма. Обоняние не выдерживало наплыва неприятных ароматов. Девушка попыталась дышать ртом — стало еще хуже: мало того что горло скребло от сухости, так еще и запахи дружно облепили трахею, и теперь каждый вдох оборачивался болью и отдавал свалкой. После таких атак на обоняние Аня боялась открыть глаза, боялась обнаружить себя полуразложившимся трупом где-то под мостом. Однако отсутствие даже малого намека на движение воздуха убивало надежду окончательно — девушка находилась в помещении.

Открыть удалось лишь один глаз, второй заплыл намертво, малочувствительные пальцы обнаружили вместо лица один огромный отек. Обида и злость подкатили комом, выдавив из глаз жалкие слезы.

«Не время жалеть себя!» — настаивала воля к жизни.

«Дай поплакать!» — просила жалость.

Слезы немного размочили засохшую корку на веках, даже получилось чуть-чуть приоткрыть заплывший глаз: зрение на месте — уже хорошо. Теперь следовало бы оглядеться.

Аня лежала на спине, на неширокой деревянной скамье, прямо над ней висело несколько пыльных котомок, перевязанных веревкой и подвешенных к потолочным балкам, справа — деревянная стена, в ногах закопченная низкая печная плита, за головой — снова глухая стена, остальное пространство — пятачок деревянного пола в грязных разводах и тонкие лучики света, пробивающиеся сквозь прорези в стене. И никаких окон. Запах свалки шел отовсюду, словно Аня находилась в эпицентре помойки, скрывающейся за стенами.

Очень медленно, чтобы не перегрузить голову, Земная попыталась повернуться на бок. Чуть не упав с узкой скамьи, все-таки поднялась и осталась в вертикальном положении, сев на так называемой кровати. Комнатушка «выплясывала польку», пришлось снова прикрыть глаза и прилечь на соломенную подушку.

Из-за печки-плиты послышался шум, звук открывающейся двери удивил девушку — наверное, в полумраке не все детали интерьера были видны. Несколько шаркающих шагов, и перед Аней явилась баба-яга, по-другому и не скажешь: скрюченная, в лохмотьях, с мочалкой пакли вместо волос. Она прошаркала до скамьи, провела носом над телом девушки, грохнула на пол полупустое ведро и снова направилась в закуток за плитой. Попытка что-либо произнести вдогонку бабе-яге не удалась — горло першило и скребло, голос отсутствовал полностью.

Вновь открылась дверь, двигая застоявшийся воздух по комнатушке, из тени вышел человек.

«Точно пацак!» — Выдал мозг Ани.

— Гхрабля? — Вопросительная интонация набора звуков подсказала Земной, что ее о чем-то вопрошают.

«Чего?» — спросили печальные глаза из-под отекших век.

— Гхрабля? Кхгрултху? — снова закаркал иномирянин.

«Ну не понимаю я тебя, чего пристал? Пить давай!» — Аня сложила из пальцев нечто вроде кружки для пива и отхлебнула воображаемого напитка.

Чатланин кивнул и отвернулся к плите, поколдовал над чем-то и протянул Ане вырезанную из цельного куска дерева кружку с водой. Недавняя утопленница приподнялась на локте, понюхала содержимое — вроде обычная чистая вода, отпила глоток, затем еще. Выпив до дна, почувствовала облегчение и усталость, кивнула в знак благодарности и снова упала на постель.

— Гхрабля? Кхгрултху?

— Ты повторяешься, друг, — просипела Аня. — Я тебя не понимаю.

Отрицательное мотание головой объяснило доброму существу больше, чем ее слова. Буркнув что-то под нос, хозяин лачуги удалился, а Аня, поддавшись слабости, снова провалилась в сон.

Чувство тревоги, посетившее девушку довольно скоро, заставило открыть глаза ровно за секунду до того, как кто-то отворил дверь за плитой. Снова шаркающие шаги и блеск металла в руках бабы-яги. Страх волной накатил на тело, вызвал остановку дыхания. Откуда только взялись силы — Аня подхватилась со скамьи, сделала шаг в сторону, но не выдержала нагрузки, ноги подкосились, и девушка осела на грязный пол. Старуха скривилась, оценивая маневренность больной, плюнула прямо в ноги и пошаркала прочь. Как оказалось — за подмогой.

Через минуту вяло сопротивляющуюся Аню за руки за ноги выволокли во двор: оказалось, девушку держали в пристройке к довольно большому одноэтажному строению, недалеко от загонов с животными. Вот откуда этот запах гнилья. Странно, что звуков из загонов слышно не было.

На улице стояла глубокая ночь: над головой затянутое тучами небо, ни единого проблеска луны или звезд.

Сил на сопротивление уже совсем не осталось, и, когда страшная баба снова подошла к Ане с ножом, девушка мысленно попрощалась с миром. Блеснула сталь, разрезая остатки тряпья на обвисшем на чужих руках теле, крючковатые пальцы сорвали лоскуты, царапая кожу. Аня тихо подвывала, не желая смириться с судьбой и стать наваристой похлебкой для людоедов.

В следующее мгновение девушку подхватили, высоко подбросили вверх и с громким шлепком опустили в огромный жбан, наполненный теплой водой. Вот тут сдерживаемые эмоции и выплеснулись наружу: как ни больно было кривить губы от плача, но Аня рыдала в голос — от боли, от обиды, от собственной глупости и разыгравшейся фантазии. Старуха только зыркала и сверкала глазами, пока терла кожу девушки подобием собственных волос.

Как закончилось омовение, Аня помнила смутно. Как несли ее, закутанную в простыню, в большой дом, как укладывали на относительно широкую кровать — не помнила совсем. Казалось, силы покинули навсегда, и нет уже смысла сопротивляться. Лучше сложить руки и плыть по течению.

Два следующих утра Аня просыпалась в отдельной комнате на собственной кровати. Каждое утро кто-то из страшных и нелюдимых обитателей дома приносил еду, разговаривал на непонятном каркающем языке и не разрешал выходить из комнаты. Даже нужду справлять приходилось по старинке — в ночной горшок.

Чем потчевали гостью, Ане было неизвестно, но силы возвращались. А с ними и желание жить. Два раза девушка пыталась объяснить, что она богата и сможет заплатить, если ее доставят домой. Два раза над ней смеялись, особенно когда Аня пыталась объяснить, что водит дружбу с крылатыми оборотнями. Так и не удалось выяснить, в какой стране оказалась горе-путешественница. Оставалось только ждать.

На третий день пребывания в безызвестности, после бесконечного мазанья лица жутко вонючими снадобьями, Аню одели в длинный балахон, подвязали его витой веревкой, связали руки и усадили на телегу. Кроме нее на повозку взвалили еще кучу барахла, некоторые вещи даже показались девушке знакомыми, двое пацаков, вяло переговариваясь, забрались на транспортное средство и, дернув поводьями, покатили прочь со двора.

Погода издевалась над настроением Земной: везли ее, скорее всего, на продажу, вместе с барахлом, а солнце светило, ласково касаясь загорелой кожи. Недавняя буря была знатной, возможно, не один корабль обрел вечный покой на каменных просторах гостеприимного берега. А эти стервятники, поживившись, теперь ехали на ярмарку.

Населенный пункт оказался совсем недалеко от «ранчо» падальщиков, но разительно отличался от временного места жительства Ани. Как контраст между черно-белым кино и стереоизображением в современных кинотеатрах. Город-порт, город-пирамида, он мимолетно напоминал о почти родных теперь местах в Южной Кельтии.

Главные ворота гостеприимно распахнуты, любопытствующие взгляды, каркающие звуки, раскалывающие голову на части, и усиленный контроль со стороны одного из пацаков. Любое неосторожное движение воспринималось толстячком как попытка к бегству и каралось незамедлительно — толчком в бок или ударом. Любая попытка возразить и сообщить о равных правах мужчин и женщин заканчивалась рычанием, плеванием и замахом лапы. Однако по лицу не били, что еще раз доказывало, что Аня теперь — товар.

По дороге девушка уяснила еще одну заповедь местного населения: место женщины — под рукой мужчины, на ней срывают злость. Торгаши расшаркивались друг с другом при встрече, женщины тенями следовали за широкими и не очень спинами. Аня незаметно для себя поддалась общему настрою и теперь разглядывала ползущий мимо город из-под насупленных бровей.