— Не волнуйся, твои крылья не трону.

Она склоняет голову и с усмешкой смотрит на меня.

— Ты ошибочно принимаешь меня за что-то красивое и хрупкое, но, уверяю тебя, если когда-то у меня и были крылья, их вырвали с корнем уже очень давно, — произносит она равнодушно, но я улавливаю мимолетную вспышку грусти в ее глазах. Однако слова эти сказаны не для того, чтобы вызвать к себе жалость. Уна говорит это, потому что ненавидит, когда в ней видят красоту и нежность. Мне, в общем-то, плевать, но она словно головоломка, на которую я трачу свое чертово время и ничего не могу с собой поделать.

— Ладно, будь уродливый гусеницей.

Она фыркает, на мгновение ее губы изгибаются в улыбке, и на фарфоровой щечке появляется ямочка. И впрямь бабочка — правда, крылья у нее из стали, а прикосновения убийственны. Сделав над собой усилие, делаю шаг назад и выхожу из комнаты.

— Неро.

При звуке ее голоса я останавливаюсь.

— Э-э-э… — она подбирает слова, и это вынуждает меня повернуться к ней лицом.

— Ты можешь что-то услышать ночью. Не входи сюда, — и, не дав мне ответить, Уна захлопывает дверь прямо перед моим носом.

— Ты будешь знать свое место, Уна. Ты — никто и ничто. Никому не нужная сирота. Повтори это! — кричит мне в лицо наша надзирательница, брызгая слюной и поджимая тонкие губы. Между ее пальцами зажата сигарета, вся комната пропахла табачным дымом.

Я демонстративно выдерживаю ее взгляд, отказываясь сдаться и согласиться на то, чего она ждет от меня. Шершавая поверхность деревянного стула оставляет занозы на голых ногах, торчащих из-под короткого сарафана, в который я одета. Кожаные ремни, которыми привязаны мои запястья к подлокотникам, старые и потертые, но по-прежнему обдирают кожу, оставляя ссадины на запястьях.

Надзирательница любит это делать, чтобы заставлять живущих здесь детей вести себя хорошо и слушаться. Но не меня. Я знаю, что они хотят сделать с нами. Знаю об их планах. И отказываюсь смиряться с такой участью. Но, самое главное, я отказываюсь соглашаться на такую судьбу для своей сестры.

— Ладно. Но помни — ты сама виновата, — прорычала она, после чего взяла сигарету и затушила ее о мое плечо.

Больно. Реально больно. А еще этот запах — горелая плоть и паленая кожа. Это был первый раз, когда я почувствовала его. Но далеко не последний.

Затем декорации меняются, лицо надзирательницы становится размытым и растворяется в воздухе, а перед моими глазами появляется Эрик. Кожаные ремни на запястьях уступают место грубым рукам, а деревянный стул становится бетонным полом. Я осознаю, что здесь происходит, и мое дыхание учащается, а сердце колотится с такой скоростью, что мне с трудом удается удержаться и не впасть в панику. Я вырываюсь из удерживающих меня рук, но все, чего добиваюсь, — это удара по лицу. Голова откидывается назад, а щека вспыхивает от обжигающей боли. Эрик наваливается на меня всем телом, и его горячее дыхание касается моей щеки.

— Я сломаю тебя, — шипит он. Именно в этот момент та часть меня, в которой все еще сохранялась частица веры в человечность и сострадание, разрушается окончательно. Одежда разорвана, в крови бурлит адреналин, и в глазах туман. Я сопротивляюсь, бью все, до чего могу дотянуться.

В какой-то момент я отдаляюсь от этого хаоса и из участницы становлюсь наблюдателем, а девочка, которую прижимают к полу, превращается в Анну. Только она не сопротивляется, и Николай не приходит ее спасти. Слезы текут по моему лицу, и я кричу, пытаясь дотянуться до нее, но не могу. Мои ноги словно замурованы в бетонном полу, и единственное, что я могу, — это наблюдать, как моя младшая сестренка сдается и превращается в разбитый сосуд: на моих глазах ее невинность украдена монстрами, которые не имели на это права.

Я просыпаюсь, с трудом делая вдох, в попытке заполнить легкие воздухом. Слезы текут по вискам, а предательская боль в горле говорит о том, что я кричала. Мне требуется секунда, чтобы вспомнить, где я. Не помню, когда в последний раз я задерживалась на одном месте дольше пары недель, из-за вечных разъездов у меня дезориентация. Ночные кошмары мучают меня уже много лет. Ну, это не совсем кошмары — больше воспоминания. Все мое детство было одним сплошным страшным сном, поэтому есть, что вспомнить. Хотя сегодня что-то новое. Впервые центром моих мучений стала Анна. Это не воспоминание. Меня не сломали, но им удалось сломать Анну. От одной этой мысли кровь стынет в жилах, а слабый внутренний голосок умоляет не терять надежду на то, что, возможно, сия участь ее миновала. Но мне должно быть прекрасно известно: в этом мире нет места надежде, есть только холодное равнодушие реальности.

Слабые отблески ярких городских огней проникали в комнату, отбрасывая тени на бледно-серый ковер. Сердце по-прежнему колотится в учащенном ритме, а кожа покрыта липким потом, поэтому я встаю и молча иду в ванную, расположенную в дальней части комнаты. Не зажигая свет, включаю душ, раздеваюсь и встаю под горячие струи воды. Пусть объятия темноты и воды снимут напряжение с тела. Я должна ненавидеть темноту, но мне она нравится. Темнота позволяет нам просто быть, пряча все несовершенные, неприглядные стороны жизни. Вместе со светом приходит правда — ощущение реальности нашего дерьмового существования. Выключив душ, я встаю на коврик и заворачиваюсь в одно из больших пушистых полотенец. После ночных кошмаров я уже не засыпаю — не могу уснуть. Поэтому, выйдя из ванной, покидаю комнату, в надежде отыскать ноутбук или любое другое средство связи с внешним миром.

К моему удивлению, все мои вещи сложены на одном из диванов в гостиной. Джордж вскакивает со своего лежака в углу комнаты, в то время как Зевс упорно меня игнорирует. Закинув на плечо черную сумку, я направляюсь обратно в свою комнату, но останавливаюсь, услышав за спиной негромкое поскуливание. Это Джордж — он стоит с горестной мордой и смотрит на меня. Не знаю, как сторожевой пес может быть одновременно и милой болонкой, но у него получается.

— Пойдем, — шепчу я.

Опустив голову, он подходит ко мне и, следуя по пятам, поднимается по лестнице все с тем же застенчивым видом.

— Как маленький, — смеюсь я, возвращаясь в кровать. Джордж сворачивается калачиком у меня в ногах, а я, порывшись в сумке, вытаскиваю с самого ее дна ноутбук. В этом городе — как и во многих других по всему миру — у меня есть пара мест, вроде складов в Бруклине. Оружие, паспорта, деньги, ноутбук, смена одежды — все должно быть под рукой. Нельзя предугадать, когда что-то пойдет не так, и, безусловно, есть риск нечестной сделки.

Разозлить не тех людей может быть чревато назначением цены за мою же собственную голову. Как только это случится, мне придется исчезнуть, бежав в Россию. Но это не просто взять и собрать чемоданы и спокойно вернуться домой. В этой жизни приходится постоянно оглядываться, но другой жизни я не знаю.

Время от времени моими целями становятся люди, существующие, казалось бы, в двух мирах. Боссы картелей. У них есть жены, дети, которых они целуют каждое утро, выходя из дома, чтобы продолжить убивать людей, торговать наркотиками, продавать шлюх. Я знаю лучше, чем кто бы то ни было, что в итоге все заканчивается овдовевшими женами и осиротевшими детьми. Меня поражает, когда я вижу, как они пытаются играть в нормальную жизнь. С чего их тянет казаться нормальными, обычными, как все…? Человеческое стремление любить и быть любимым — самая губительная слабость. Даже худшие из представителей людского племени до сих пор в первую очередь стремятся к этому. Нет, я не могу вести себя «нормально». Мне нравится испытывать возбуждение от понимания того, что каждый день может оказаться последним. Это делает каждое последующее убийство интереснее предыдущего. Каждый выполненный заказ, где я должна либо убить, либо быть убитой, каждое успешное дело, каждая победа добавляют в мой серый мир немного ярких красок. Вся моя жизнь — это игра на выживание, в которой я намерена выиграть.