— Родька… — Егору показалось, что он сам уже бредит. — Родька, это твоя работа, да? Как ты это сделал?!

Брат не ответил. Его трясло, худенькие плечи ходили ходуном… Бессильно опустившись на пол, Родька сел, поджал ноги, обхватил себя за плечи…

Егор сполз с кровати, подобрался к брату, хотел положить руку ему на колено, но Родька отшатнулся и застонал:

— Не трогай меня!

— Да ты что, Родька, это же я!..

— Не трогай меня руками! — взвизгнул Родька и скорчился еще больше, хотя больше было уже невозможно.

— Да ты что?!.. — Егор больше не мог выносить всего этого и заплакал от страха. — Это же я! Ты что, не узнаешь меня?

— Узнаю, узнаю, — проговорил Родька. — Не хнычь ты, рева несчастный… И не трогай меня…

— Да почему?

Родька поднял голову, взглянул Егору в глаза. Его подбородок трясся, в глазах стояли слезы. Путаясь в застежке, он расстегнул пуговицы на рубашке и стянул ткань с плеча. Там тоже остался отпечаток отцовской ладони, только это был уже не ожог, а багровый припухший кровоподтек, словно от сильного, резкого удара.

— Мне больно… — выдохнул Родька, вздрогнув всем телом. — Не трогай меня руками…

Это было уже слишком. В голове Егора все перепуталось, но в одном он был уверен: брату нечего бояться его рук. Что бы там ни было, родители это одно, а Егор — это совсем другое…

— Не бойся меня, не бойся… — Егор осторожно, чтобы не напугать и без того измученного Родьку, протянул руку. — Все в порядке. Ты не должен меня бояться…

Родька смотрел на руки Егора, как кролик на удава, и когда ладони Егора опустились на его плечи, он со стоном попытался вырваться, но замер и через несколько секунд взглянул Егору в лицо:

— Хоть ты не делай мне больно… Как мне плохо, Егорка, ты не представляешь… Все ноет, и холодно…

Егор одним рывком стянул с постели покрывало и неумело, как попало, укутал Родьку.

Они молча сидели на полу. Егор придерживал на Родькиных плечах сползающее покрывало и не представлял, чем бы ему помочь брату.

Егор уже забыл про чертовы кабачки, про то, как его обмакивали мордой в тарелку, про занудные нравоучения и вечную необходимость следить за каждым своим шагом и каждым словом. Только бы Родька очухался…

Родька долго сидел в оцепенении, потом поднял голову.

— Егорка, — он облизнул сухие побелевшие губы и прошептал. — Егорка, что такое со мной?

— А я… а я… а я-то откуда знаю? — запинаясь, произнес Егор.

Раздался робкий стук в запертую дверь.

Егор вопросительно взглянул на брата:

— Слушай, ты их здорово напугал… Открыть?

Родька покачал головой, не сводя глаз с двери, напрягся.

Шпингалет защелки прыгнул в сторону. Дверь плавно подалась и медленно раскрылась.

Отец с матерью стояли в коридоре, бледные, встревоженные. Когда дверь отворилась, они шагнули вперед.

Родька криво улыбнулся, и дверь вдруг стремительно захлопнулась чуть ли не со свистом, и шпингалет защелки вскочил на свое место.

— Как ты это делаешь? — изумился Егор.

— Не знаю… Осточертели они мне, — угрюмо отозвался Родька, поднялся с пола, закутался в покрывало и мешком свалился на постель.

Егор сел рядом, тупо глядя на запертую дверь, и недоуменно спросил:

— Ну и что теперь будет?

— Ничего. Попробуем прорваться… — буркнул Родька. — Теперь буду готов к этим фокусам… Только… — он замолчал и с неприязнью взглянул на Егора.

— Слушай, что ты сопли развесил?! Если будешь ныть, ступай лучше, мамочке поплачься…

Егор насухо вытер лицо. Родькино требование было очень кстати. В самом деле, парню тринадцать, а он разнюнился, как малыш.

— Ну то-то, а то на фиг ты мне нужен с соплями? — устало сказал Родька. — И так тошно…

— Как же ты теперь? — прошептал Егор.

— Привыкну. Только бы лапали меня поменьше… Уж очень это больно…

— пробормотал Родька. — А сейчас оставь меня в покое…

Он прикрыл глаза и замолчал, будто уснул.

А Егор так и просидел над ним всю ночь, не решаясь ни расспрашивать, ни даже удостовериться, спит ли Родька. Егор не мог понять, как вообще возможно то, чему он только что был свидетелем. Ему было страшно за себя, а еще больше за Родьку…

С тех пор тревога, на первый взгляд совсем безосновательная, возникала у Егора всякий раз, когда он терял Родиона из вида больше, чем на пару часов.

Егор очнулся от своих тяжких раздумий и уловил рядом какое-то движение. Родион уже без пальто и в тапочках стоял в дверях, глядя на брата с подозрением и неудовольствием.

— А я и не слышал, как ты вошел, — укоризненно обронил Егор.

— Это твои проблемы, — пожал плечами Родион, прошел к дивану и тяжело плюхнулся на него, ткнувшись лицом в подушку.

— Ну что, ваша светлость? Перебесился? — уточнил Егор, поднимаясь с пола.

С дивана донеслось приглушенное подушкой:

— Пошел к черту…

— Знамо дело, куда же еще? — проворчал Егор и, подойдя к изголовью, присел рядом. — Что стряслось на этот раз?

— Это тебя не касается. У меня что, не может быть личной жизни? злобно отозвался Родион.

— А-а-а… — многозначительно протянул Егор. — Прощенья просим. Мне только знать надо, цела ли твоя шкура и не нужна ли аптечка.

— Моя шкура в порядке, — буркнул Родион. — И заткнись, чтобы я тебя сегодня не слышал…

Егор со вздохом встал, подхватил пылесос и пошел в коридор.

— Стой! — раздалось за его спиной. — Куда?

— Помнится, ты только что послал меня к черту, — пояснил Егор, не оборачиваясь.

— А ты видишь здесь другого черта, кроме меня? — усмехнулся с дивана

Родион. — Впрочем, проваливай, я тебя не держу.

Он перевернулся, неторопливо поправил подушку под головой и взглянул на Егора серьезно и немного брезгливо:

— Что волком смотришь? Пытаешься характер показать? Так его у тебя нет и никогда не было…

Егор почувствовал, что начинает звереть. Родион равнодушно взглянул ему в лицо и уточнил:

— Ты обиделся?

— А что, не имею права?

— Пра-аво? — удивился Родион. — Права — дело святое, прав твоих никто не отнимает. Но есть еще и привилегии, Страж… Так вот, обижаться — это моя привилегия. Моя.

— Ах, даже так?

— Именно, — холодно подтвердил Родион. — А теперь давай-ка, хватай свой пылесос под мышку и вперед к своим кастрюлям… Если что-то не устраивает, увольняю без проволочек…

Егор вышел в коридор и в сердцах саданул дверью так, что сверху ему под ноги шлепнулся маленький кусочек гипсовой лепнины. Торопливо запихав пылесос в кладовку, он отправился к себе. Писать заявление об уходе.

Грома аплодисментов было не слыхать. Обычное дело. Все это вовсе не означало, что зал остался равнодушным к выкрутасам Родиона. В этом зале была странная акустика: реакции зрителей глушились где-то на подступах к сцене. Возможно, самая обожаемая звезда эстрады ушла бы разочарованной, не услышав привычной истерики фанатов.

Родион был безразличен к силе и продолжительности восторгов публики. Как всегда он творил с привычным и желанным ему злым удовольствием…

Родион чувствовал, что зал взбудоражен. Напряженная растерянность стала плавно нарастать с самого начала выступления, так что, возможно, кто-то и забыл в конце похлопать, не вполне еще осознав и переварив увиденное, но беды в этом не было.

В конце концов, разве можно остаться равнодушным к действительно необъяснимому? Это вам не голографические штучки знаменитого заморского мага. Пусть Родиона в отличие от его американского коллеги не сопровождает по жизни блондинка-суперманекенщица, пусть Родион не покушается на похищение Александрийской колонны на глазах у тысяч изумленных зрителей… Зато для его трюков не нужна заумная техника. Нужно только немного злости…

Родион встал около краешка занавеса. Со стороны могло показаться, что он напряженно слушает пустеющий зал. Но Родион прислушивался к себе.

Что-то не то, совсем не то, незнакомое, плохо переносимое ощущение…