Полковник сложил руки у рта рупором и начал издавать страннейшие звуки, которые, я так полагаю, и были битом. Пу-чи, пу-пупу-чи.

Такуми рассмеялся:

— Чуваки, вы хотите, чтобы я зажег прямо тут, у реки? Если бы твой дым был мороженым, его лизнуть было бы можно. Мои рифмы старомодны, но неповторимы, так писали лишь философы в Древнем Риме. А у Полковника тема горька, как у Миллера в «Смерти моряка». Про меня говорят, что я шоумен, я могу побыстрее, а могу и нет, йе-е-е. — Он смолк, чтобы набрать в легкие воздуха, а потом продолжил: — Я не боюсь рифм — ни сквозных, ни перекрестных. Тут кончается мой стих, и эмси идет на отдых.

Я не отличал сквозную рифму от перекрестной, но весьма впечатлился. Мы похвалили Такуми негромким взрывом аплодисментов. Аляска докурила сигарету и бросила бычок в реку.

— Черт, как ты так быстро куришь?

Она посмотрела на меня, и на ее узком лице появилась такая широкая улыбка, что вы бы усомнились в ее умственных способностях, если бы не эта безупречная зелень в глазах. И радостно, как ребенок в Рождество, она ответила:

— Просто ты куришь, потому что тебе это доставляет удовольствие. А я — потому что хочу умереть.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ НА ОБЕД подали «мясной хлеб» — одно из немногочисленных блюд, которые не жарились во фритюре, и, возможно, именно поэтому оно воспринималось как одна из самых страшных ошибок Морин — жалкая, пропитанная соусом стряпня, которая видом нисколько не походила на хлеб, а вкусом — на мясо. Хоть и не ездил на ней ни разу, я знал, что у Аляски есть машина, и она предложила свозить нас с Полковником в «Макдоналдс», но у него не было денег, да и у меня уже тоже почти не осталось — мне же постоянно приходилось оплачивать это его экстравагантное пристрастие к сигаретам.

Так что вместо этого мы с Полковником разогрели жарито двухдневной давности — они, в отличие от, например, картошки фри, после микроволновки нисколько не теряют своего великолепного вкуса и хрустят все так же кайфово, — а после этого Полковник настоял на том, что мы должны пойти и посмотреть первый в этом сезоне школьный баскетбольный матч.

— Баскетбол — осенью? — удивился я. — Я в спорте особо не разбираюсь, но в это время разве не в футбол играют?

— У нас школа слишком маленькая, футбольной команды нет, поэтому у нас осенью баскетбол. Хотя, чувак, футбольная команда в Калвер-Крике была бы красивая. Ты с твоей костлявой задницей мог бы начать карьеру нападающего форварда. Но баскетбол вообще-то тоже крут.

Я ненавидел спорт. Ненавидел и сам спорт, и людей, которые им занимаются, и тех, которые болеют, а также тех, кто не испытывает ненависти к тем, кто болеет или занимается. В третьем классе — это последний год, когда школьники играют в детский бейсбол, — моей маме захотелось, чтобы я нашел себе друзей, и она заставила меня вступить в клуб «Орландо Пайретс». И я завел друзей, да — целую кучу, детсадовского возраста, но мои отношения со сверстниками не улучшились. В первую очередь потому, что я был выше всех в команде и чуть не попал в команду сильнейших. Уступив место Клэю Вуртцелу, у которого была всего одна рука. Меня, необычайно высокого третьеклассника с двумя руками, побил детсадовец Клэй Вуртцел. И дело было не в том, что все просто пожалели однорукого ребенка. Клэй Вуртцел попадал,а я выбивал мяч в аут даже при благоприятных условиях. И в Калвер-Крике меня привлекало в первую очередь то, что там не приходилось сдавать физкультурные нормативы.

— Это единственное, что заставляет меня отодвинуть свою страстную ненависть к выходникам и их поганой имитации загородного клуба в сторонку, — объяснил Полковник. — Потому что они установили в зале кондиционеры. И первую игру в сезоне пропустить нельзя.

По пути к самолетному ангару, то есть спортзалу, который я раньше видел, но куда совершенно не намеревался ходить, Полковник сообщил мне самые важные сведения о нашей баскетбольной команде: она не особо хороша. Ее «звездой», по словам Полковника, считался Хэнк Уолстен, из старшеклассников, который был тяжелым форвардом, несмотря на рост метр семьдесят семь. В кампусе его знали все, в первую очередь потому, что у него всегда можно было разжиться травкой, и Полковник сказал, что Хэнк еще ни на один матч не вышел ненакуренным.

— Он любит покурить не меньше, чем Аляска любит потрахаться, — говорил он. — Этот человек как-то даже смастерил бонг [6]из ствола пневматического ружья, спелой груши и глянцевой фотки Анны Курниковой размером двадцать на двадцать пять сантиметров. Конечно, не велик золотник, но все же его самоотверженностью в плане злоупотребления наркотиками остается только восхищаться.

Остальные, как сказал Полковник, были еще хуже Хэнка, и последним считался Уилсон Карбод, центровой, в котором было слегка за метр восемьдесят.

— Команда у нас настолько плохая, — продолжал он, — что у них даже талисмана своего нет. Так что я зову их «Калвер-Крикские Никакие».

— То есть они отстойные? — уточнил я. Я не совсем понимал, какой смысл смотреть, как сливает твоя никчемная команда, но кондиционер меня прельстил.

— О да, отстойные, — подтвердил Полковник. — Но команду из школы слепоглухих мы всегда разносим в пух и прах. — Видимо, в школе глухих и слепых баскетболу большого значения не придавалось, так что команда Калвер-Крика к концу сезона все же имела одну победу.

Когда мы пришли, зал уже был забит: там собрались почти все ученики школы — например, на верхнем ряду я заметил трех наших готок, подкрашивающих глаза. Дома я никогда на баскетбол не ходил, но был почти уверен, что у нас далеко не все собирались поболеть за свою команду. Даже при всем этом я очень удивился, когда прямо передо мной уселся не кто иной, как сам Кевин Ричман, в то время как черлидеры наших соперников (которым крайне не повезло с цветами, символизирующими их школу: коричневая грязь и желтая засохшая моча) пытались разжечь азарт небольшой группки поддержки, прибывшей вместе со своей командой. Кевин развернулся и уставился на Полковника.

Как и почти все выходники-парни, Кевин одевался элегантно и выглядел так, будто он был обречен стать адвокатом — любителем гольфа. Его блондинистые космы были коротко пострижены по бокам, а на макушке стояли дыбом: он поливал их таким количеством геля, что они всегда казались мокрыми. Я конечно же ненавидел его не так, как Полковник — он ненавидел из принципа, а принципиальная ненависть куда как сильнее ненависти типа «пацаны, зря вы обмотали меня скотчем и бросили в озеро». Тем не менее, пока он смотрел на Полковника, я старался устрашить его взглядом, но забыть о том, что он не далее чем две недели назад видел мою тощую задницу, не прикрытую ничем, кроме трусов, было сложно.

— Ты настучал на Пола с Марьей. Мы отомстили. Мир? — предложил Кевин.

— Я на них не стучал. И этот вот Толстячок однозначнона них не стучал, но вы все равно решили поразвлечься за его счет. Мир, говоришь? Гм… дай-ка я быстренько опрос проведу на эту тему. — Танцовщицы из группы поддержки сели, прижав к груди свои помпоны, словно в молитве. — Слышь, Толстячок, — обратился ко мне Полковник. — Как ты думаешь, мир?

— Мне вспоминается случай, когда в Арденнах немцы потребовали, чтобы американцы сдались, — ответил я. — И я на это предложение мира скажу то же самое, что генерал Мак Олиф сказал тогда: «Бред».

— Кевин, ну вот зачем ты пытался его убить? Он же гений. Твой мир — бред.

— Да ладно, чувак. Я же знаю, что это ты настучал, а мы должны были защитить честь друга, а теперь конец истории. Давай закроем эту тему. — Казалось, что Кевин говорит искренне, может быть, дело было в том, что Полковник славился своими дикими выходками.

— Давай так. Назови какого-нибудь нашего президента, который уже умер. Если Толстячок не в курсе, что он сказал перед смертью, тогда мир. А если знает — вы до конца своей жизни будете проклинать тот день, когда нассали в мои кеды.