Конечно, я все это сказал тут же Валееву. Сказать, что он был жалок — это ничего не сказать. Он был просто уничтожен. Его темное лицо стало каким-то багровым. Чувствовалось, что он отнюдь не в восторге от своей миссии, но он не ожидал, что будет растоптан на своем профессиональном поле. Единственное, что он смог сказать: “Но штурм-то был!” Кстати, эту же фразу повторил после аналогичной моей “проработки” еще один начальник управления Генеральной прокуратуры (по надзору за следствием).
По поводу предъявленного обвинения я пояснил следующее: “Обвинение — совершенно неграмотное, непрофессиональное. К тому, что я говорил выше, добавил такие моменты.
Во-первых, в части постановления — “организовал незаконные вооруженные формирования” — ничего я не организовывал, в этом не было никакой необходимости, и никто не доказал обратное этому утверждению.
Во-вторых, в части постановления — “выдавал стрелковое оружие” — ничего никому я не выдавал, утверждение попросту клеветническое: не было в этом необходимости, если она была — выдавал бы не Председатель Верховного Совета.
В-третьих, в части постановления — “призывал митингующих не подчиняться законным органам власти”. Совершенно нелепое обвинение с точки зрения закона: “законные органы власти” — это Х Съезд, Верховный Совет, Моссовет, и.о. президента Руцкой, причем, в полном соответствии с Конституцией, как Основным законом государства. Как видите, обвинение само попало в ловушку.
В-четвертых, в части постановения — “принял участие в организации массовых беспорядков около здания мэрии и “Останкино”. Совершенно нелепое обвинение. Массовые беспорядки организованы лично Ельциным, подписавшим Указ № 1400 и приказами Ерина. Уже через полчаса после появления этого Указа и выступления Ельцина по телевидению, тысячи москвичей появились перед окнами Парламентского дворца, протестуя против незаконных действий Ельцина и требуя отрешения его от должности. Органы охраны порядка, вопреки Закону о милиции и Конституции, приняли сторону мятежного Президента — и тем самым практически и организовали “массовые беспорядки”, а сами превратились в мятежников, в “незаконыне вооруженные формирования”, и их руководителям — рано или поздно — придется ответить за все свои злодеяния.
В-пятых, если говорить в “узком смысле” о моей “причастности” к событиям “мэрия” и “Останкино”, то мое выступление на балконе парламентского здания 3 октября произошло спустя более одного часа, уже после захвата демонстрантами здания московской мэрии и начала расстрела демонстрантов у “Останкино”. Этот расстрел был осуществлен под предлогом того, что якобы его хотели захватить демонстранты. Это — хорошо спланированная и подготовленная провокация. И вам, прокуратуре, надлежит выяснить все обстоятельства этой крупнейшей провокации. Оба эти начальные события — “мэрия” и “Останкино” — в целом логическое следствие принятого Ельциным антиконституционного Указа № 1400. Прошу следствие начать расследование государственных преступлений, совершенных лицами, подготовившими заговор против Государства и, соответственно, Указа № 1400 и вооруженным путем обеспечившими изменение государственного строя...”
...Собственно, ничего нового я сказать не мог по сравнению с тем, что уже говорил и писал на первом допросе поздно вечером 4 октября 1993 года помощнику Генерального прокурора. Все эти допросы, ведущиеся, по их же выражению, “маленькими людьми”, разве могли изменить истину? Разве могли они преступника сделать благородным рыцарем, а жертву преступления — сделать преступником? Они могли “объявить” таковыми, но “сделать” таковыми они не могли.
Что бы они ни писали, ни говорили, какими бы подтасовками и подбором “свидетелей” не занимались, я твердо знал: Правда на моей стороне. И то, что я говорил 4 октября 1993 года, спустя менее одного часа после того, как из Парламентского дворца меня незаконно бросили в “Лефортово”, — я продолжал неизменно говорить до последнего часа пребывания в этой тюрьме. Потому что у меня не было “версии защиты”, как говорил Казанник. У меня было только одно — Правда. Из-за нее я оказался здесь. Из-за нее расстреляли руководимый мной российский Парламент — проиграв, повторяю, политически, обнаружив свое банкротство, продажный режим Ельцина совершил тягчайшее государственное преступление.
— Поэтому у меня нет никаких версий и всю вашу чепуху, которую вы здесь мне приписываете, — отвергаю, — говорил я...
...Конечно, следствие поставило себя в преимущественное положение перед Защитой: заключив меня в тюрьму без всяких к тому законных оснований, обвинение взяло на вооружение и соответствующую тоталитарному режиму полное игнорирование принципа презумпции невиновности. Явочным порядком следствие добилось того, что доказать свою невиновность пришлось мне и другим заключенным, вина предполагалась уже фактом заключения под стражу. А ведь смысл принципа презумпции невиновности заключается в том, что подозреваемый не обязан доказывать свою невиновность. Следствие должно доказать его вину. А здесь — все наоборот. Приводят глупейшие, демагогические доводы общего характера и утверждают: вы виновны. Как будто это Российский Парламент блокировал Кремль, отключил там связь, послал туда вооруженных людей, первым объявил “незаконным” Президента, колючую проволоку еще подвезли и т.д.
Поэтому приходилось быть настороже, и немедленно жестко опротестовывать (доказательно при этом) малейшие признаки сомнительных посылок и косвенных обвинений. При этом, конечно, я не боялся, что свидетели могут сказать что-то не так. Не боялся, что сотрудники секретариата, к примеру, могут раскрыть какие-то тайны — их у меня не было, я уже говорил ранее. Я, конечно, считал, что кое-кого из них могут просто припугнуть или подкупить и они на первых порах могут что-то наговорить. Эта мысль, кстати, получила для меня свое подтверждение в таком факте.
Я, разумеется, кроме известных записок, вел какие-то дневниковые записи. И вот некоторые из них у меня пропали 2-3 октября. Все перерыл и не нашел. Но вот они, у Лысейко. Как они попали к нему? Уверен — он не нашел их среди бумаг на моих рабочих столах: кто-то “работал” и в секретариате, полагая, что я могу и не заметить, или, скорее, рассчитывая, что в этих записях можно найти какой-то дискредитирующий меня материал, потихонечку “утянул” и, видимо, передал в агентуру министерства безопасности или ГУО. В дневниках же была лишь фиксация событий. В том числе и крайне нежелательная для обвинения. Например, в одном значилось: “3 октября в 16.00 зашел Уражцев...” Обвинение же стремилось к тому, чтобы доказать, что я в 16.00 выступал, призывая брать мэрию... Так вот, дневниковая запись опровергала это измышление следствия: Уражцев, возглавляя колонну демонстрантов, прорвал блокаду “Белого дома”, длящуюся целую неделю. И возбужденный, радостный, закричав “Победа!”, бросился меня обнимать. И, как следовало из моей дневниковой записи, — это событие произошло ровно в 16.00 3 октября.
Отсюда вытекала полная безосновательность предъявленных мне обвинений. Ну не глупо ли было меня в чем-то обвинять? Конечно, не глупо! Им же важно было “не понять” истину, которую они растоптали. Им надо было посадить меня — и надолго. Во что бы то ни стало. И неважно, какие методы при этом будут использованы, главное, — создать хотя бы видимость законности. И это — для внешнего мира. Для россиян, для своих людей — и этого не надо. Люди долгие десятилетия жили в условиях диктатуры, все привыкли к насилию, ограничению прав и свобод... Привыкнут и на этот раз — такова была логика размышлений тех, кто хотел осудить меня. И логика, не лишенная оснований. Хотя откровенно жестокая.
Давление на следствие было страшное. По “Маяку” объявлено: находясь в США, Филатов заявил, что следствие будет завершено в течение месяца (это — мощное давление!). Конечно, оно “в течение месяца” не завершится. И уже другой сподвижник делает “заявление”:
Пресс-секретаря Президента Российской Федерации
