"Лефортово"

После этого следствие приобрело, откровенно говоря, характер “вялотекущего процесса”. Лысейко изредка появлялся, говорил, что передал мое заявление Генеральному прокурору. Просил ознакомиться с протоколами судмедэкспертизы и исчезал. Я же пытался направить следствие на выяснение первопричины убийства людей — на участников заговора против Конституции, их противоправные действия. Лысейко парировал, говоря, что “Указ № 1400 его не интересует”... Его интересуют “конкретные действия Хасбулатова 3 октября”. Его, оказалось, вообще не интересуют “события 4 октября”. Была попытка вообще уйти от расстрела Парламента. И было похоже, что следствие боится даже упоминания о событиях 4 октября.

Были очень нелогичные попытки проводить аналогии между путчистами августа 1991 года и конституционалистами сентября-октября 1993 года.

В пропагандистских целях можно говорить что угодно — и сравнивать конституционалистов сентября-октября 1993 года с мятежниками августа 1991 года, проводить здесь аналогии, менять местами Ельцина с Хасбулатовым и т.д. и т.п., но язык следствия, уголовного процесса должен быть точен. Здесь действуют только два документа: Уголовный кодекс Российской Федерации и Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации. Никакие указы, приказы Президента — здесь не имеют никакой юридической силы. Здесь — только акты законодательного органа.

Читатель спросит: ну как же, ведь многие нормы сохранились еще со старых времен, чуть ли не со времен Сталина, Хрущева, Брежнева... Да, это так. Но читатель должен знать — партийная норма никогда не “ложилась” в Уголовный кодекс как норма — она получала свое оформление через высшую законодательную власть — в этом отношении былые партийные вожди были намного мудрее Ельцина. Он, в отличие от них, наподобие восточного деспота, пытался превратить свой указ в закон, без его надлежащего оформления через высший законодательный орган. Что было, разумеется, невозможным. И поэтому Ельцин, хотя и смог арестовать меня и Руцкого, но оказался бессильным оформить свое обращение к народу, в котором он называл нас “убийцами и бандитами” — как обвинение. Единственная возможность осудить нас — это попробовать “подогнать” наши действия под обвинение “в массовых беспорядках”. За эту возможность и ухватился руками и ногами Казанник.

...Кстати, каждый вызов при каждой встрече со следователем я начинаю с непременного (уже ритуального) протеста против содержания под стражей. Требую возбудить уголовное дело против Ельцина и Ко, совершивших тяжкие преступления. Требую записать все это. Одна беда, больно неграмотный Владимир Онуфриевич — приходится “редактировать” текст. Затем он или переписывает, или перепечатывает. После этого — подписываю. Иронически сказал — что подумают историки о Председателе российского Парламента, который подписывает такие протоколы — примитивное построение предложений, ошибки. Смеется. Видимо, привык. Или делает вид, что не обижается...

Откровенно чувствовалось, что “наверху” думают, — что же делать с Хасбулатовым? Обвинение, по сути, провалилось. Но и выпускать нельзя — мало ли ,что он невиновен (как будто мы не знали, что он невиновен, когда сажали!). Тактика у следствия богатая: они бросились в “атаку” на показатель времени. Как бы вызвать хотя бы сомнения в том, когда именно выступал Председатель Верховного Совета в тот роковой день 3 октября — до событий у мэрии или после. Они-то, следователи, знают, что Хасбулатов выступал после. Но им приказывают “сделайте так, чтобы он выступил до. Тогда можно “подвесить” ему ст.79 УК. Хотя и в этом случае — ничего не выходит. Даже если “сдвинуть” на час мое выступление — все равно ничего не выходит. Но — им приказывают. Они — стараются. Они же все здесь “маленькие люди”, как сами откровенно признаются. “Большие люди” в Кремле им приказывают — они подчиняются. Так в России было издавна — и при царях, и при генеральных секретарях — “вождях” и их марионетках — Берии, Вышинском, Ульрихе...

И теперь — похоже, при узурпаторе-президенте-”вожде” так же происходит...

И вот 25 января, во второй половине дня, окошко со скрипом открывается. “Руслан Имранович, к следователю!” Затем, с грохотом — железная дверь. Идем в кабинет следователя. Здороваюсь. Следователь, его помощник, мой адвокат.

Вопрос следователя: — Когда, где и при каких обстоятельствах вы писали “обращение к москвичам”?

Ответ: — От дачи показаний, до посещения меня Генеральным прокурором и освобождения меня из-под стражи, отказываюсь. В деле достаточно доказательств, указывающих на отсутствие какого-либо состава преступления в моих действиях, строго соответствующих решениям Верховного Совета и Съезда народных депутатов. Одновременно вновь настаиваю на отмене избранной в отношении меня меры пресечения...

Начиная с первого, кто допросил меня, спустя примерно, час после того, как я занял одиночную камеру № 13 в “Лефортово”, — это был помощник генерального прокурора Казаков Владимир Иванович, а затем старший следователь МБ, затем заместитель начальника управления прокуратуры Валеев, а теперь Лысейко — все они пытались обвинить меня в организации массовых бспорядков, приведших к трагическим последствиям.

Разумеется, я все это с ходу отвергал. Допросы вначале шли довольно интенсивно, но скучно — каждому из названных выше следователей приходилось говорить одно и то же... Пришлось жестко оборвать Лысейко, попытавшегося перейти на доверительно-неформальный тон. После допроса — опять в камеру...

Тогда, дня через три, меня перевели в камеру № 19. Вскоре привели “сокамерника”. Еще одна железная кровать пустует. Конечно, читаю много, иногда — все подряд. Размышляю. Разум не мирится с тем, что произошло. Иногда ночью просыпаюсь, а лицо мокрое — видимо, во сне происходит разрядка организма, воля слабеет. Мучительно думаю обо всем, все вспоминаю... Своих товарищей-парламентариев. Они сделали все, что могли — никто не смеет их упрекать.

Переживаю за родных, близких. Выдержит ли моя старенькая, больная матушка? В сибирский мороз, оставив в больнице моего больного отца, Берия и его приспешники выслали нас в Северный Казахстан. Четверо маленьких детей было у нее на руках. 13 лет отработала она колхозной дояркой в селе Полудино. Помню образ: темная, морозная ночь. Одев фуфайку, перепоясавшись каким-то ремнем, в старых пимах, с зажженной керосиновой лампой, мать выходит на улицу часа в 3-4 утра и идет на колхозный двор: в феврале-марте — отел коров, телята могут замерзнуть в 30-40-градусный мороз... Чуть повзрослев, — я, вместе с братьями и сестрой, становлюсь ей помощником...

Думала ли она, что опять семья окажется репрессированной — бросили в тюрьму ее сына — за что?.. А она ведь видела, как я работал: в 7 утра уезжал, к полуночи приезжал домой... Переговорить-то не могли толком...

Фомичев мне говорит: — Матушке вашей не сказали, что вы в тюрьме. Сообщили — он перешел на нелегальное положение.

Я спрашиваю: — И она поверила? Отвечает: — Да.

Я рассмеялся: — Да ни за что на свете в это она не поверит! Просто она увидела, что все переживают, подумала — раз они хотят, чтобы я поверила, — пусть будет так. — Она очень сильный человек, моя матушка.

Фомичев задумался, пристально посмотрел на меня: — Пожалуй, вы правы, Руслан Имранович...

Сообщил, что здесь братья, Ямлихан и Асланбек, добиваются встречи со мной. Я посоветовал им уехать в Грозный, у обоих семьи, мать, сестра — им совсем плохо без них. Тревожился за детей, семью; жена — она совершенно не приспособлена к самостоятельной жизни. Кстати, расстроился, когда она сказала, что кабинет мой разграблен, многих вещей, включая множество моих книг, не может получить. Что ж, подумалось, ничего нового, все в порядке вещей в России: У князя Трубецкого, арестованного по декабрьским событиям в 1825 году, украли шубу, оставленную в санях. Правда, царь Николай лично допрашивал князей Трубецкого, Голицина, Волконского, графа Оболенского, графа Орлова, Муравьева, Левашова. А я вот никак не могу добиться того, чтобы ко мне пришел не только Генеральный прокурор, но даже начальник следственного управления Феткуллин. Такие нынче нравы у новых хозяев России.