Пока, вроде бы, все обычно.

Интересное начиналось дальше.

Корпус автомобиля имел броневую капсулу из сварных плит, поверх которого «наращивался» декоративный корпус. Чтобы броневая защита не бросалась в глаза. Причем днище у этой броневой капсулы было не ровным, а с скошенным. Что сильно повышало его стойкость ко всякого рода минам. А толщина плит достаточная для противостояния 13-мм пулемету или тому же.50 BMG.

Стекла тоже ставились не простые, а бронированные. Толстенные такие. Ими ворочать было очень сложно в тех условиях, поэтому их ставили неподвижно. Для проветривания же автомобиля требовалось продумать определенную дополнительную систему.

Понятно, такой же как у броневой капсулы стойкости у стекол получить вряд ли бы получилось. Несмотря на все эксперименты. Но обычную винтовочную пулю они должны были держать.

В колесах же, кроме покрышки и камеры вводилось центральное кольцо из жесткой резины. Который бы позволял продолжать движение даже после того, как покрышки окажутся пробитыми. Не так комфортно, но достаточно быстро.

Ну и так далее.

Михаил Васильевич постарался не только аккумулировать все самое интересное, что было доступно в этой области. Но и подкинуть идей из будущего. Ведь этот проект — по сути парта для нового поколения армейских бронеавтомобилей. Разве что полного привода на четыре управляемых моста не получалось пока сделать. Во всяком случае — в рамках этого проекта. Но тут и технологических уровень не тот, и кататься по улицам на фактически БТР-80 или Пуме было как-то странно. Но и без них хватало интересного. Так что, забрав все бумажки с мозгового штурма, поехал его обдумывать и обобщать. В таких делах промахи не желательны. Ибо от этого «мотора» зависела его жизнь. И чем дальше, тем больше.

Выходя на улицу нарком горько усмехнулся, вспомнив о том, как шведы в XXI веке гордились тем, что их король свободно ходит по улицам будто простой человек. Вот уж потеха. Действительно, если бы от него также ничего не зависело Фрунзе с удовольствием бы занимался такой же «фигней».

Но чем больше власти — тем сильнее угроза и больше градус политической борьбы. Во всяком случае со второй половины XIX века, когда политические убийства стали модными. Хотя, конечно, подобными вещами баловались во все времена.

Что будет дальше?

Спрячется в бункер?

«Скорее бы наладить работу ГБ…» — подумал он. Так как слишком это все становилось мерзким и тошным.

Взглянул на часы.

Мысленно выругался. И помчался на совещание, куда он безнадежно опаздывал. Заговор-заговором, а дела по расписанию. Город ведь еще даже толком ничего не знал про произошедшее происшествие. И отменить свои дела он тупо не успел. Не до того было…

1927 год, сентябрь, 1. Москва

— Товарищи! — патетично воскликнул Дзержинский, открывая пленум ЦК и закашлялся.

Минувшие десять суток тяжело его измотали. И оттого он выглядел особенно пронзительно — словно ожившее изваяние тяжелой рабоче-крестьянской жизни. Щеки впалые. Глаза блестят, скорее даже сверкают нездоровым блеском. Движение нервное. Так что он одним своим видом наводил шороху, представляясь довольно агрессивным и не вполне вменяемым.

Михаил Васильевич с грустью отметил, что здоровья у Феликса не прибавилось. И да, он сумел пережить свою кончину в 1926 году, но вряд ли проживет сильно дольше. Слишком уж он износил свой организм ударным трудом без всяких поблажек к себе и наркотиками. Да, он с них вроде как «слез». Однако свой след многие годы «кокаиновой диеты», без всякого сомнения, оставили.

Сколько он еще протянет?

Год? Два? Три? Вряд ли больше.

Одержимость навязчивыми идеями делало его крайне сложным человеком. В чем-то даже бесноватым. Но Фрунзе с ним сработался, потому что эти идеи, которыми Феликс Эдмундович буквально жил, были близки и самому наркому.

Прежде всего борьба с любыми проявлениями национализма. Вплоть до критики любых национальных автономий внутри единого советского государства. Феликс Эдмундович еще со времен знаменитой ругани Ленина с Розой Люксембург по этому вопросу сделал свой выбор и за него твердо держался, считая, что любой национализм похоронит идею создания общества социальной справедливости.

Другим «китом», на котором сошлись Фрунзе с Дзержинским стала поддержка НЭПа. Вкупе с последовательной критикой плановой экономики в той ее форме, в которой ее отстаивал Сталин. Просто потому, что он не видел никакой возможности это все так реализовать по-человечески, без чудовищных перекосов. Для этого в Союзе попросту не было ни кадров подходящей квалификации, ни вычислительного оборудования, ни институтов оперативного сбора многопрофильных сведений, без которых любые планы лишены смысла.

Кроме того, Дзержинский любил говорить о том, что революцию он делал дабы побороть бедность. И регулярно, едва ли не на системной основе выступал против перегибов в политике ЦК и Политбюро. Например, он был против, когда Пятаков отдал приказ на максимальном повышении отпускных цен на товары народного потребления, чтобы собрать побольше налогов в казну. Чем спровоцировал лишь кризис, известный как «ножницы цен». Ведь сырье, в первую очередь у крестьян, он же распорядился скупать как можно дешевле. Из-за чего в самые сжатые сроки получилось, как в песне Семена Слепакова: «как же так, в стране все есть, а народу не… есть?». Причем Политбюро эту инициативу поначалу поддержало, стремясь наполнить бюджет в моменте. Потом, правда, когда стал стремительно прогрессировать кризис, все откатили. Но это уже была аварийная рефлексия.

А народ? Ну они же коммунисты… как в том анекдоте про Анку, пулемет и патроны[1]. И такие «чудеса» шли с чрезвычайной регулярностью. Поэтому Дзержинскому жутко становилось от одной мысли, что все эти «прекрасные люди» сунуться со своим «свиным рылом» в детальное планирование всего и вся.

Если бы смогли — пожалуйста. Первым бы поддержал. Но ведь не могут. Ибо вели себя в экономике как слоны в посудной лавке.

И его опасения в целом подтвердились реальной практикой. Если в 1926 году средняя зарплата рабочего составляла 45 рублей и была по покупательной способности несколько ниже такой же средней зарплаты рабочего образца 1913 года. То в 1940 году, несмотря на номинальный рост ее до 150 рублей, из-за девальвации рубля и инфляции покупательная способность средней зарплаты рабочего снизилась втрое по сравнению с 1926 году. Про 1913 и речи не шло.

Жить, как говориться, стало легче, жить стало веселей[2]. Одна радость — люди, что жили хорошо в СССР почти поголовно были к 1940 году либо партийными функционерами, либо бандитами, ну и очень небольшая группа демонстративно лояльных ученых да инженеров[3]. Все же остальные «хлебали из одного чугунка» из-за чего чисто психологически было не так обидно и как-то успокоительно что ли. Если плохо, но не только у тебя, а у всех вокруг скопом, то это воспринимается намного спокойнее. Иной раз даже в чем-то позитивною. Особенно на контрасте катастрофы 1930-х с их насильственной коллективизация, сиречь конфискацией вполне законного имущества, репрессиями и голодом.

И это были только пара аспектов.

Сходились Михаил Васильевич с Феликсом Эдмундовичем и в других вопросах. Да и что говорить? Фрунзе в прошлой своей жизни не раз слышал о том, что если бы Дзержинский дожил до середины 1930-х, то его, без всякого сомнения расстреляли. Слишком уж нарочито он выглядел системным противником радикального левого уклона, который сначала был идеологически оформлен Троцким, а потом реализован Сталиным, пусть уже и под своим брендом.

Так что Фрунзе с Дзержинским спелись на удивление хорошо. И Михали Васильевич, глядя на своего друга и соратника, испытывал боль и тоску, понимая — это все очень ненадолго. И все негативные процессы в его организме зашли слишком далеко.