— Угу, — сказала Клэр. — Поедете вы с Корасоном и… я…

В это мгновение из травы поднялся взъерошенный, бледный Жюжю. Он слушал и слушал и все терпел, но тут терпению его пришел конец. Клэр, его Клэр уезжала выполнять такое важное поручение, а он должен был оставаться здесь один, без всякого дела, отстраненный от всего, отверженный.

— Клэр, Клэр, неужели я так и останусь и ничего не буду делать для собрания? — простонал он. — Клэр, ты только подумай! — Он простер маленькие смуглые руки к грачам: — Ребята, как же так?

«Старейшины» потупились. Всем было немножко стыдно за свою суровость. Клэр первая нарушила молчание.

— Ну вот что, — сказала она, вздыхая. — Самостоятельной работы мы Жюжю не дадим, как решили. Но зато я возьму его с собой в эту поездку. Не возражаете? — Она оглядела товарищей.

Все молчали.

— Молчание — знак согласия, — обрадованно шепнула Витамин и с симпатией взглянула на Жюжю: как он был счастлив, как благодарно смотрел на всех!

Совет закончился. «Старейшины» стали расходиться. И когда Жюжю, последний, скрылся за стеной гаража, из зарослей лопухов поднялась растрепанная голова.

— Ох, — сказал Юджин, болезненно морщась. — И тут покоя нет! Куда же спрятаться от вечных разговоров?

Бывает так: из бурлящей, неистовой, грохочущей политическими грозами жизни, полной скрытого и явного напряжения, скрытых и явных интриг, мелочных и больших интересов, недостойных междоусобиц и настоящей борьбы за великое дело человечества, вдруг вырвется кто-то, попадет в маленький, удаленный от центра городок, увидит фонтанчик на площади, в котором женщины моют салат и овощи, гостиницу с мирным старомодным названием «Приятный отдых», траву, пробивающуюся сквозь камни на улицах. И вообразит приезжий, что вот наконец-то обрел он обетованную землю, где нет ни борьбы, ни междоусобиц, где нет голода, нищеты и безработицы, где радио, телеграф, телефон, газеты не приносят каждый час тревожных, надрывающих сердце вестей.

Именно такой рай вообразился бы прибывшему в Верней. На первый взгляд все было тихо и мирно в этом провинциальном городке. Пенясь, бежала под мостом горная река, блестели на солнце стекла электростанции, черный шпиль, увенчанный петушком, подымала к небу церковь. Но уже у церкви, у этой мирной обители ангелов и святых, приезжий почувствовал бы первое разочарование: возбужденные группки старух и стариков толпились у паперти, громко переговариваясь. И если бы приезжий вслушался в разговоры прихожан, то узнал бы, что кюре Дюшен, этот праведный, замечательный пастырь и подвижник, произнес только что проповедь, бичующую безбожников и бунтовщиков, тех, кто забыл о боге и призывает к нечестивым поступкам: к непослушанию власть имущим, к свержению тех, кто поставлен у кормила страны.

Голос Дюшена гремел, рокотал, взмывал вверх, к стрельчатым сводам, когда он говорил о достойнейшем сыне церкви, ныне подвергающемся гонениям нечестивых. Неслыханный поход готовят богоотступники против этого верного католика. Сам святейший папа, несомненно, пришлет свое благословение достойному сыну, потому что он, как никто, защищает интересы верующих. Под достойным сыном церкви кюре Дюшен подразумевал господина Фонтенака, а под богоотступниками — жителей Заречья.

Словом, в конце проповеди старики и старухи, находившиеся в церкви, были уже накалены до предела. Они вышли из храма не только не умиротворенные молитвой, но преисполненные чисто мирской сварливостью. Вот почему на паперти было так шумно и так азартно мелькали в воздухе сухие старческие кулачки.

Улица, улица, как ты быстро меняешься! Только что сонно зеленел бульвар, жарилась на солнце некрашеная эстрада для оркестра, солнечные блики лежали на клетчатых скатерках маленького кафе, давно стоящие часы на мэрии показывали все один и тот же благодатный, никуда не спешащий час. И вдруг…

Кажется, и солнце то же, и те же каштаны на площади, и те же девушки-хохотушки переговариваются из окна в окно. ан, нет! И солнце как будто померкло, и зелень потемнела, и уже не хохочут девушки, и дома выглядят замкнутыми и хмурыми. А в Заречье и вовсе тревожно. Молчаливые, сумрачные люди спешат быстрее войти в дома. Торчат по углам полицейские, разъезжают автомобили, набитые охранниками в черных мундирах. Кто-то из полицейских сорвал со стены «Юманите», но вместо нее теперь чернеет размашистая надпись углем: «Долой войны, которые нужны богачам! Да здравствует мир!» И дальше опять надписи: «Долой предателей из правительства!», «Долой атомную угрозу!», «Джи-Ай, убирайтесь домой!», «Да здравствует народный фронт!»

И здесь приезжий во второй раз испытал бы чувство… разочарования, что ли. И мелькнула бы у него мысль: напрасно мнил он найти уголок, искусственно отделенный от жизни своей страны! Напрасно надеялся отыскать людей, равнодушных или безразличных к судьбам своего народа!

Как приезжий, он, несомненно, направился бы первым делом в гостиницу с заманчиво мирным названием «Приятный отдых». Только и здесь не нашел бы он ни отдыха, ни особой приятности. Именно здесь, в коридоре гостиницы, он столкнулся бы с рослой особой, которая мерила большими шагами коридор и взывала густым голосом:

— Хэлло! Хэлло! Послушайте, есть здесь кто-нибудь? Эй, эй, послушайте! Хэлло!

Миссис Гарденер была вне себя. Подумать только: она звонит пять, десять, пятнадцать минут, она поочередно нажимает кнопки: «горничная», «портье», «посыльный» — все напрасно! Никто не отзывается ни на звонки, ни на крики. Никто не является к ней в номер. Жена майора направилась было в комнаты мужа, но вспомнила: он еще накануне сказал, что уедет утром на Старую Мельницу. В последние дни майор был раздражителен и ворчлив: «Не страна, а какой-то сумасшедший дом!»

— Черт возьми, куда же все провалились! — энергично произнесла жена майора. И снова принялась звать прислугу.

И вдруг откуда-то снизу появился небритый субъект, «настоящий разбойник», как определила миссис Гарденер, и, с трудом изъясняясь на ломаном английском языке, объяснил, что горничной в гостинице нет.

— Как нет? Она должна быть! — удивилась миссис Гарденер. — Если нет моей горничной, пусть явится другая. Мне должны отгладить платье, сделать ванну…

— Другой горничной тоже нет.

— Но где же они? Почему их нет? Это же безобразие! — возмутилась жена майора.

— Они все ушли на собрание Союза французских женщин.

— Горничные на собрании, а живущие в гостинице должны оставаться без услуг? Это неслыханно! — вскипела миссис Гарденер. — По крайней мере пошлите ко мне посыльного. Я отправлю его сообщить о беспорядках моему мужу! Пускай он примет меры

— И посыльного нет.

— Что же, и он ушел на собрание этих ваших женщин? — иронически спросила майорша.

— Нет. Он пошел на собрание в свой собственный союз. А может, в Комитет Мира…

— О-о! — только и могла воскликнуть миссис Гарденер.

— Вон, кажется, хозяин пришел, — сказал небритый. — Сейчас я его позову. — И он спустился вниз, выкликая: — Господин Кажу! Господин Кажу! Вас требует американская дама!

Господин Кажу явился, как всегда, любезный и предупредительный. Однако его толстая, добродушная физиономия была озабочена. В ответ на жалобы миссис Гарденер он только развел руками.

— Что поделаешь, сударыня! Вы во Франции, а во Франции народ самостоятельный, свободолюбивый. Если он чего-нибудь захочет или не захочет, его не удержишь… И потому все у нас очень интересуются политикой, судьбой страны, ее будущим. Да, сударыня, даже горничные, даже прачки!.. Если народ почует неладное, будьте покойны, равнодушных вы не найдете… Ванна! Вам она необходима? Что ж, придется мне самому этим заняться. Мои люди ушли, и я их понимаю. Такие наступают дни…

— Пожалуй, и вы участвуете в этих сходках, в этих Комитетах Мира? — насмешливо спросила его миссис Гарденер.

Хозяин чуть покраснел.

— Разумеется, сударыня! Ведь я француз, — сказал он.