— Я думаю, ты и остальные товарищи останетесь у нас, — сказал он. — Все устали. А утром мы пойдем в Турью долину.

Франсуаза кивнула.

— Да, я хочу подождать Этьенна.

— Ты могла бы устроиться в комнате Марселины, — предложил Рамо.

Франсуаза испуганно замахала руками:

— Что ты! Что ты! Среди этого разгрома?! Нет, мне это все время напоминало бы дом. Я пойду в спальню маленьких. Хочется посмотреть на Полину. Ведь все равно мне не заснуть.

Чуть скользит по спальне темная фигура женщины. Белые кроватки с перекладинами, сонное дыхание. Вот кто-то всхлипнул во сне, пробормотал какое-то невнятное слово на своем детском языке. Женщина направляется к крайней кроватке у окна, склоняется, вглядывается. Узкий лучик ночника падает на растрепанные белые волосики. На одеяле лежат два кулачка, выразительные, энергичные: крепко спит маленькое подобие румяной Франсуазы.

Пока мать с любовью смотрит на сонную дочку, в коридоре у дверей «резиденции» шепчутся два подростка.

— Слыхал? — шепчет один. — Билл Длинный. Наверняка тот, что был тогда в гостинице…

— Возможно, — неохотно отзывается второй. — Но ты-то чего радуешься?

— Как не радоваться? Такая история получается — красота! — с восторгом шепчет первый и ныряет в «резиденцию».

За ним нехотя следует второй.

До чего же они веселились, эти четверо! «Последняя надежда» с трудом преодолевала горные перевалы. У «Последней надежды» было четыре прокола, все даже запасные, камеры были залатаны и заклеены и держались только «не святым духом а бодрым духом самих грачей», как сострил Жюжю. «Последняя надежда» почти весь обратный путь ехала на трех цилиндрах. И все это было нипочем четырем веселым пассажирам.

Они чувствовали себя героями. Еще бы! Такая ответственная «командировка», и так все удалось. Все приглашения были доставлены по адресам, все люди, с которыми они виделись, встречали их приветливо, все обещали приехать в назначенный день в Турью долину. В Комитетах Мира, в союзах французских женщин и девушек, в Союзе молодых в Объединении бывших франтиреров и партизан — всюду их ожидал самый горячий прием.

Видимо, многие люди давно мечтали встретиться, поговорить сообща о том, что наболело, о самом важном для жизни, для народа, для страны.

Много писем везли грачи для передачи Жерому Кюньо и Марселине Берто.

«Тут я все написал, что думаю, — обыкновенно говорил тот, кто передавал письмо. — И про войну и про то, как нам всем жить дальше. Пускай уж они там перешлют мое писанье, куда знают…»

И еще несколько «Тетрадей Мира», заполненных подписями простых людей Франции, везла «Последняя надежда».

Вот почему так веселы были и Клэр, и Жюжю, и сменявшие друг друга за рулем Корасон и Этьенн. К тому же было лето, солнце сопровождало их с утра до вечера, мягкий, душистый ветер бил в лицо — тут можно было просто опьянеть! Вот они и вели себя так, словно все вдруг опьянели: ехали и орали во всю силу легких глупейшую песню коллективного сочинения:

Песня эта сочинилась как-то сама собой на одной из стоянок в деревне, когда Корасон вдруг хватился ключа от машины. Стали искать по карманам, и тогда вдруг у каждого в карманах оказалось пропасть разных ключей и ключиков. Жюжю тогда же, хохоча, придумал первые две строчки песни. А там и пошло и пошло… Каждый добавлял словечко, а иногда даже целую строку, пока не получилась песенка, к которой Клэр тут же придумала мотив. Как они торжествовали! Теперь у них есть коронный номер для ближайшего вечера!

— Я подберу мотив на гитаре, и у нас будет отличный аккомпанемент, — обещал Корасон.

И грачи уже предвкушали успех, ожидающий их, когда они исполнят свою песню у Толстого Луи.

— Мать будет смеяться, когда мы расскажем, что навело нас на такую песню, — сказала Клэр, тоже смеясь.

И тут все они вдруг почувствовали, как соскучились по своему Гнезду.

— Сколько еще осталось километров?

А «Последняя надежда», как назло, тащилась вяло-вяло. Чего только не пробовали делать с ней Корасон и Этьенн! И свечи прожигали, и протирали контакты, и продували жиклеры в карбюраторе — ничто не помогало. Почихивая, покашливая, постукивая, старая машина тащилась по горной дороге, испытывая терпение четверых друзей.

На рассвете они выехали из последней деревушки. Листья, трава, цветы — все отяжелело от росы.

Птицы, стряхивая с крыльев ночную сырость, сонно заводили первые песни. Собаки у домов лениво чесались и всхрапывали. Звенели колокольчиками любопытные козы. На ходу откусывая хлеб, прошел на виноградник знакомый крестьянин и помахал грачам рукой.

И вот время близится к полудню, и уже виднеется белая грива Волчьего Зуба, а там, внизу, знакомая долина и голубые и розовые домики Гнезда. Весь пейзаж легок, прозрачен, воздушен, похож на те лазоревые шары, которые выдувала Клэр в детстве на конце соломинки.

Совсем близко знакомый поворот. А там, за поворотом…

— Запевайте, — командует Клэр, перегибаясь через борт.

В открытое окно кабины высунулась мускулистая смуглая рука. Золотится на ней пушок. Это рука Этьенна, он сидит за рулем. Клэр чуть дотрагивается до руки и снова кричит:

— Запевайте же!

На этот раз в кабине рядом с Этьенном — Корасон, а в кузове с Клэр едет Жюжю.

бодро орут все четыре седока.

Так, с песней, с шумом, со смехом вкатывают они в распахнутые ворота Гнезда.

— Эй! Эй! Что же вы нас не встречаете?

— Ребята! Куда вы все подевались?

Тишина в Гнезде поражает приехавших. Никто не спешит им навстречу, никто не издает радостных восклицаний. Может, Мать позволила наконец, и все ушли в Турью долину? Да, да, разумеется, они совершенно позабыли об этом! Конечно же, они там, в долине! Однако должен же кто-нибудь остаться в Гнезде, работать в кухне, на огороде, присматривать за малышами?!

И тут, словно в ответ на их тревожные вопросы друг другу, из кухни выглядывает Лолота. Но почему же она, вместо того чтобы вскрикивать и раскрывать им объятия и звать их: «Скорей, скорей сюда, мои ягнятки, я накормлю вас, ведь вы с дороги небось голодны!» — она вдруг начинает плакать и с головой закрывается фартуком?

Арестованы Мать и Поль Перье. Подписан ордер на арест Жерома Кюньо, но его не удалось задержать, потому что он в отъезде. В Париже взят Дюртэн. Вчера в Верней прибыл из Парижа Пьер Фонтенак.

Рамо сам рассказал обо всем вернувшимся. Прибежала Франсуаза и с особенным чувством обняла сына.

Ошеломленные, грачи молчали. Этьенн положил на плечо матери большую, совсем уже мужскую руку.

— Отец в Соноре? Товарищи сообщили что-нибудь о нем?

Франсуаза кивнула.

— Он с Фламаром. Там у них много дела. Они оба вернутся к собранию.

Корасон глухо спросил:

— Мама и Поль в здешней тюрьме? У Синей Бороды?

И, услышав «да», сказал тревожно и наивно:

— Но ведь там течет со стен! Все это знают. Они наверняка простудятся. Ведь Мама так часто простужается.

Рамо ничего не ответил: он-то хорошо знал, что такое тюрьма!

Клэр, ни с кем не говоря, ни на кого не глядя, прошла через двор, завернула за гараж.

Но «лопухи» были заняты. Сжавшись в комок, обняв Мутона и уткнув лицо в траву, Жюжю исходил слезами. Он плакал, дрожа, вскрикивая, бормоча что-то, и вдруг принимался целовать какую-то уже насквозь мокрую тряпочку: не то платок, не то рукавчик от блузки Матери, И Клэр, отяжелевшая, тупая и слепая от слез, привалилась к нему. А Мутон, жалостно посвистывая носом, чуя собачьим сердцем неладное, лизал их горько-соленые щеки.