Когда, грязный, оборванный, с размазанными по ангельскому личику слезами, он, наконец, выбрался снова к воротам замка, рыжего грача и след простыл.

Задыхаясь, с сердцем, которое подпрыгивало к самому горлу, Ксавье снова, как тогда с Витамин, мчался по крутой горной дорожке вверх. Смешными казались ему теперь все тогдашние тревоги. Скорей! Скорей! Может, он еще успеет предупредить Мать! Может, она еще сумеет спрятаться, скрыться в горах в какой-нибудь пещере! Ведь скрывались же там партизаны от фашистов? Ах, отчего сейчас нет с ним рядом Витамин? Одним своим присутствием она подбодрила бы Ксавье, сказала бы нужное слово!

Из-под его подкованных горных ботинок летели искры. Он дышал тяжело, как запаленный конь. Еще поворот… еще один… Светлячки зажгли свои зеленые звездочки. Было уже почти совсем темно и прохладно, но Ксавье казалось, что стоит невыносимая жара. Время, воздух, дорога — все для него остановилось. Ночная птица перелетела через дорожку, чуть не задев его крылом, — он ее не заметил. Пот заливал ему глаза. Еще поворот. Ну же, пошевеливайся! Пудовые ноги еле отрываются от земли. Скорей! Скорей! Вон за тем холмом — Гнездо. Милое Гнездо, дорогое Гнездо, милая, дорогая, своя собственная, наша Мама! Еще немного, ну, совсем немного сил… Набрать побольше воздуха в легкие. Как зимой на лыжных соревнованиях. Ксавье тогда пришел вторым. А первым? Кто пришел первым? Ксавье хочет вспомнить и не может. Он видит перед собой огни Гнезда и открытые ворота. На кого это так свирепо лает Мутон?

Во дворе фыркают, разворачиваясь, две черные машины: полицейские машины! У настежь распахнутой двери в дом в полосе света стоят темные фигуры.

Поздно, поздно, Ксавье! Они уже здесь!

Ксавье хватает губами воздух: пот это или слезы? Все равно. Это ест глаза, это слепит, это так больно.

Тетрадки с сочинениями на темы «Классицизм в эпоху Людовика XIV», «Характеристика Гарпагона», «Первые Труверы и Трубадуры» валялись в беспорядке на полу. Счета Лолоты, деловые бумаги, письма, фотографии, рисунки грачей — все было перемешано, свалено в кучу, перерыто и перешарено чужими руками. Дверцы и ящики стояли настежь, будто сквозняк в них гулял. Даже цветы на окне были сдвинуты с привычных мест и точно в тревоге сцепились листьями и ветками, кое-как приткнутые друг к другу.

А книги! Их перебрали по одной, встряхивали, просматривали чуть не на свет. Иногда у чиновника префектуры вырывался удовлетворенный смешок: он находил именно то, что искал. Ну, конечно, здесь были книги всех великих марксистов, сочинения Ленина, множество советских, польских, индийских, даже китайских журналов, книги по истории коммунистических партий.

Особенно «разоблачающие» книги чиновник отправлял с одним из полицейских в машину, дежурящую во дворе.

— Кажется, мы уедем отсюда с изрядным багажом, — шутливо промолвил он, обращаясь к своему молодому помощнику.

Тот покраснел и ничего не ответил. Ему было сильно не по себе в этой женской комнате, полной цветов, книг и каких-то чисто женских мелочей в которых он был вынужден копаться. Он делал это с видимой неохотой, у него пылали щеки, и он уже раз или два получил от своего начальника замечания. Зато начальник, плотный, выпирающий из своего пиджака весельчак, чувствовал себя совершенно в своей тарелке. На руках у него был ордер на арест всех «крикунов» Вернея. Префект поручил именно ему произвести операцию, потому что он зарекомендовал себя ловким и умелым работником в подобных делах. Впрочем, найти предлог для ареста не представляло никакой трудности.

Первое, на что устремилось внимание чиновника префектуры, когда он вошел в комнату Марселины, был портрет Александра Берто.

— Это кто? Чья фотография? — спросил он, бесцеремонно протягивая руку к портрету.

Наверное, многие из тех, кто в эту минуту затаил дыхание за дверями комнаты Матери, ожидали, что последует обычный ответ: «Друг, казненный фашистами». И вдруг бледные губы разлепились, блеснули глаза, и Марселина твердо сказала:

— Это мой покойный муж, командир отряда франтиреров Александр Берто.

Младший чиновник покраснел еще гуще, но старший невозмутимо сказал:

— Знаю. Слышал.

— Прошу вас, не снимайте со стены этот портрет, — промолвила Марселина.

— Напротив, я обязан его забрать, — отвечал чиновник, запихивая фотографию в свой портфель, куда он складывал наиболее важные, по его мнению, «вещественные доказательства». — По моим весьма, впрочем, точным сведениям, Александр Берто был коммунистом и участвовал в испанских событиях.

— Разве быть коммунистом преступление? — устремила на него внимательный взгляд Марселина.

— Гм… Это зависит, видите ли, от точки зрения… — тонко улыбнулся чиновник. — Некоторые считают это величайшим своим достоинством. — Он фамильярно нагнулся к Марселине: — Я имел удовольствие прочесть ваше личное дело. Вы коммунистка, я знаю. Конечно, я ничуть не разделяю ваши убеждения, но я их уважаю. И если вы мне скажете…

— Делайте ваше дело, — прервала его Марселина. — Не стоит тратить на меня слова, мосье.

Он отошел, обозленный. Внезапно глаза его сверкнули. Он выхватил выглядывающую из-под пресс-папье какую-то бумажку.

— А это что? План! — Он жадно разглядывал бумажку. — Это план, я вас спрашиваю?

Марселина чуть повела бровями.

— Если хотите, план.

— Ага, так. Очень хорошо. — Чиновник был явно возбужден. — Можете сказать, что это за план?

— Это один из наших старших мальчиков набросал план соседней долины, — спокойно промолвила Марселина.

— Вероятно, по вашему поручению? Хорошо, очень хорошо! Не можете ли сказать, для чего вам понадобился этот план?

— Не мне… — начала было Марселина.

Чиновник перебил ее:

— Я понимаю, он был нужен вашей организации. Отлично! Больше вопросов пока не имею! — И он аккуратнейшим образом сложил план, нарисованный Корасоном в Турьей долине, и спрятал его, но уже не в портфель, а в собственный бумажник.

— Я протестую против таких заключений, — сказала Марселина. — Я буду писать прокурору.

— Это ваше право, — чиновник пожал плечами. — Только вряд ли это что-нибудь изменит.

Он продолжал рыться в ящиках, но уже не так рьяно: вероятно, был вполне удовлетворен тем, что нашел.

— Попрошу вас, когда пойдете в другие помещения, не будить маленьких, — попросила Марселина. — Дети только недавно заснули.

Чиновник глянул на нее: нет, не притворяется; в самом деле спокойна, деловита, распорядительна. На минуту ему почудилось, что они поменялись ролями: она была хозяйкой положения.

— Идет, — он кивнул, все еще искоса наблюдая за ней. На своем веку этот полицейский служака повидал немало разных мужчин и женщин в момент их ареста. Но никогда еще не приходилось ему встречать такое самообладание, такую гордую, непринужденную осанку. Пока рылись в ее комнатке, Марселина Берто неторопливо собирала кое-какие вещи: плащ, зубную щетку, гребень, немного белья. Еще никто не говорил, что ее уведут, но она уже знала это.

Все взрослые, Рамо, Лолота, даже старуха Видаль, сидели у себя: им было запрещено выходить из своих комнат и «общаться» с Марселиной Берто.

— А вы кто такой? — совершенно натурально спросил чиновник появившегося на шум Хомера.

Чиновнику было отлично известно, кто этот американец, живущий с группой школьников в Гнезде. Префект раз десять напоминал ему, что среди этих школьников находится сын американского майора. Представитель префектуры хорошо понимал свою задачу.

— Американские граждане? Разумеется, вас я не имею права лишать свободы передвижения. Однако я посоветовал бы вам и вашим питомцам некоторое время не выходить за пределы вашего помещения. Мы должны закончить здесь кое-какие дела.

Хомеру не нужно было повторять дважды. Едва заслышав шум моторов и топот многих ног в коридоре, он юркнул в свою комнату и проворно захлопнул дверь. Его движения показывали необыкновенную для всей его грузной фигуры нервозность. Казалось, он и радуется чему-то и отчаянно чего-то боится.