2

Повторяется это постоянно: периодами через три или четыре недели, но, как заведенный обычай — обязательно произойдет. Как всегда, во вторник днем, стучится Аня в дверь дома Веры Ивановны, и ни хриплого отклика в ответ, ни тем более шарканья ее больных ног. «Померла», — тут же пробежит холодное, бесчувственное слово. Ни единая струнка ее души не подрагивала при этой мысли, потому что за ней, следом: «оно и к лучшему». Воскресенская убеждена, что поторопись в случае Веры Ивановны смерть, так это только на благо увядающей женщины — по факту одинокой старухи, единственным утешением которой стала водка, приносимая ей каким-то Василием, или Аней по вторникам. Больше у нее ничего не осталось: все ушедшее потащило за собой Веру Ивановну, с ее мыслями и чувствами, сделав ее своеобразным подобием мумии. Казалось бы, появление маленькой рыжеволосой — правда, часто хмурившейся — девочки, было бы отдушиной оставленной женщины, но за видимой радостью и этой милой улыбкой ничего не было — одна лишь привычка.

Вере Ивановне очень не нравилось, когда Аня проникает в дом минуя дверь — через окно кухни, которое не закрывается из-за отсутствия щеколды на ней. Но добровольной ее рыжей благодетельнице прощалась эта сущая мелочь. Кто же так исправно будет навещать Веру Ивановну, покупать ей продукты и при случае делать уборку? Во всяком случае, пока Аня ходит, у нее было немного спокойнее на душе.

Еще не подойдя к порогу, разделяющему кухню и комнату Веры Ивановны, Аня услышала сопение. И так было всегда, когда приходилось лезть в окно — спит. Тогда она прошла обратно на кухню и убедившись, что в отличии от водки, в доме дефицит продуктов, Аня вернулась в комнату и поставив скрипучий стул напротив окна, спинкой к нему же, села сложив запястия друг на друга, а на них мечтательно опустила голову. Взгляд простирался вдаль — к лесной полосе. Там могила Норда. Давно Аня не была на ней — надо бы сходить. А стоит? Зачем тревожить приятный сон старого доброго пса? Животные достойны лучшей участии, чем люди. Не звери оскверняют землю своими показными приличиями, мелкими эгоистичными желаниями; не на них возложена ответственность, которую люди пренебрежительно стряхивают с себя и стараются забыть.

Вот к Наумову Аня пойдет — уже сегодня пойдет. Он предал ее, оставив одну в этом мире; оставив наедине с Судьбой в не равном, но вынужденном противостоянии. Но Аня уже решила, дала клятву проливая свою кровь, что не уйдет просто так и не будет смирно дожидаться все новых напастей со стороны Судьбы; не будет, толкаемая ею, ступать босыми ногами на острые камни. Да, ей придется идти — она это знает, но отныне за каждый этот шаг будет мстить, вновь и вновь. Аня еще станцует свой макабр, спляшет на костях с мертвецами, только не как Наумов — не на своих костях. Аня еще сравняется с Судьбой, станет равной непоколебимой Смерти, и в ту же минуту посмотрит на бледную ухмыляющуюся Луну — маску Судьбы — и скажет: «Смотри! Не узнаешь? — посмеется Аня. — Это же я — твоя дрянь, твоя скверна! Смотри, что я сделала!»

Да, она еще посмеется — настанет время и Аня отомстит за все. Почему она кому-то должна оставлять шанс, если ее саму, с самого рождения лишили его: породили в скверне не дав возможности выбора? Зачем ей кого-то жалеть? Аню ли кто пожалел; по-настоящему пожалел, как надо: дал шанс, облегчил жизнь, размыл границы противоречий, или избавил от непосильного груза на ее худеньких плечиках? Никого Аня не будет беречь, и если необходимо, то взберется на холодные, бледные тела кого угодно, даже Ленки, чтобы получше разглядеть Луну! Она непременно встанет во весь рост, и станцует, чтобы сама Судьба и Смерть видели как может Аня; как смертная дрянь и скверна может стать равной им — могучим и вечным.

Норд, только Норд достоин на бестревожный сон.

Позади Ани послышался продолжительный, жалостливый стон. Вера Ивановна часто стонет, когда ей снятся сны, особенно если выпьет. Как-то она проговорилась с пьяну, что по ночам постоянно убегает от каких-то человекоподобных крыс. «Очень страшно, — говорила она, — если они меня догоняют, то начинают живьем пожирать. Чавкают гады, смеются, и даже шутить успевают между собой.»

Вера Ивановна застонала громче, продолжительнее и еще жалостнее, произнесла что-то невнятное и замолкла. Раньше у Ани от этого замирало сердце и тряслись пальцы на руках. Сейчас ничего. Все ничего, если Норду спокойно. Раздавшийся стон перешел в слабый крик, и не успев начаться, прекратился. За спиной Ани заскрежетали пружины кровати.

— Яна? — раздался слабый голос. — Это ты? — разглядывала она спину Ани.

— Она самая, Вера Ивановна, — не оборачиваясь ответила Воскресенская.

С минут пять обе молчали. Аня все смотрела в окно, а Вера Ивановна что-то вспоминала, глядя в потолок.

— Спасибо, Яночка, — сказала она. — Ты ведь все расставила? Спасибо тебе. Иди домой.

— Я и в магазин еще не ходила, Вера Ивановна. Вы ведь только проснулись. Крысы? — обернулась она.

— Какие крысы? — удивилась она. — Так ты сходишь? Сейчас, милая, я тебе денежек дам, — медленно вставала Вера Ивановна. — Ты как раз вовремя. У меня все закончилось. Что бы я без тебя делала, Яночка. Как, и полы вымыла? А, нет, ну и не надо. Нормальные полы. Я ведь такая одинокая, сама видишь. Держи, милая, и бутылочку возьми, а лучше две. Я ведь так, потихоньку.

3

Город как зажат в тиски между изживающим у уже покоящимся. С противоположной стороны от всех этих заброшенных, словно осыпающихся на землю домиков, как жилище Веры Ивановны, находится кладбище; кладбище, которое больше самого города. Когда Аня проходила по его дорожкам между каменными надгробьями, оградами и крестами, среди множества заброшенных могил, ей казалось, что и мертвых здесь больше, чем во всем городе живых.

Это место поглощает, пожирает и расширяется. Оно, не останавливаясь, затянуло жуткую песню, которую не услышать ушами. Песня врезается в душу холодными мотивами, манящими припевами и куплетами, а мелодия ее отвращает и завораживает. Тянется песня по миру, по всей земле, как по океану разносятся чарующие голоса свирепых красавиц Сирен.

«Наумов Олег Анатольевич: 03.02.2003 — 17.04.2018» — написано на черном каменном надгробие поросшей могилы, где нет ограды. Аня всегда садилась у надгробия на траву и молчала обняв свои колени, о чем-то долго думала, а потом вставала и уходила. Возможно, всякий раз она так разговаривала с Наумовым, но сегодня этого не достаточно. Надо, чтобы не только он слышал ее — наверняка слышал, — но пусть каждый здесь лежащий узнает, каков сосед среди них.

— Ну? — начала Аня, всматриваясь в проросшую травой могилу сузившимися озлобленными глазами. — Спокойно тебе там? Надеюсь, что нет. Я поняла, чего ты хотел, но ты не имел права так. Никто не имеет права уходить с этой земли… Так уходить! — Призадумалась, посмотрела на белые облака, проплывающие по океану небесной синевы. — Тем более, Олег, — гневно сказала она, — после тебя столько мусора! Неужели ты пришел, чтобы только насорить? Мы и так здесь задыхаемся уже! Слышишь? — Помолчала. — Все мы, конечно, от скверны, тем более ты и я. Я так даже больше тебя, но ведь я не собираюсь… сбежать. Мы грязны по природе, но ведь не будучи грязными, зачем мыться? Не испачкавшись, не увидишь грязь! Это моя новая мысль. Как тебе? По-моему, в ней что-то есть.

— Я не пойму тебя! — ударила она ладонью по траве. — Ты зачем после себя еще только хуже сделал? Со скверной пришел… Насорил тут нам, и ушел. Земля все больше становится похожа на нашу этажку… И комната похожа… становится. По-моему, туда только мусор и заносят. Уроды членистоногие! — Помолчала она и воскликнула. — И ты, как они! Идиот!

— Зато у меня теперь есть оружие, посмотри. — Она достала из кармана ножик, кнопкой выкинула клинок и с силой воткнула в землю. — Как тебе? Помогает. Очень помогает. Ты не так его использовал. Теперь я поняла, что не так.

— И что ты хотел этим сказать? Что не боишься? Я то знаю, что боялся. Может быть, даже больше меня боялся, а потому и ржал, урод, не переставая. Это был не смех, а страх. Понял? — эмоционально сказала Аня и через минуту спокойно добавила. — Еще я знаю, что в этом нет ничего стыдного. Я тоже боюсь, и с каждым днем все больше.