Напоминание о написанном слове на лбу были очень неприятны. Тем днем кто-то даже успел сфотографировать ее в таком виде. Ершова чуть дернулась, напрягла губы, а на переносице ее появилась складка.

— Конечно знаю! Вот ты… — начала раздраженно Машка.

— Прости, — перебила ее Аня.

— Что? — Не поняла она.

— Я говорю тебе: Маша, прости меня, пожалуйста, за все! — тянув каждое слово мучительно выговорила Аня подготовленную фразу. Сказав это, ее заметно передернуло в плечах, будто холодок пробежал по спине. Брови ее еще больше насели на глаза.

Ершова промолчала, стараясь сообразить что все таки происходит.

— Ты прикалываешься?

— Я тебе говорю: прости меня за все, — сказала Аня и снова почувствовала дрожь, но уже слабее. Будто во всем теле органы менялись местами, а в мозгу нейроны перебегали с места на место, как испуганные внезапно включенным в комнате светом тараканы. В лице стало жарко.

Маша снова призадумалась, стараясь понять в чем подвох.

— Это твой новый прикид, да? Потому ты перекрасилась?

— Маша, я сейчас тебя ударю, — сдерживала себя Аня. — Я тут перед тобой распинаюсь, а ты… Ты мне скажи, прощаешь или нет? Скажи, и вали отсюда на хрен в свою палату, — раздражалась Аня. Глаза ее вспыхнули, но она старалась держать себя. — Ну что молчишь?

— Прощаю… конечно, — тихо проговорила Машка. — Раз так, конечно прощаю.

— А я тебя нет! — На весь коридор вскрикнула Аня. — Пошла отсюда, — и сама вскочила с дивана, направившись в уборную, но обернулась на пол дороги. — Телефон Таньки дашь? — но Маша ничего не сказав, лишь повертела пальцем у виска. Тогда Аня махнула рукой и как для себя подметила вслух: — Ладно, при встрече, — и наконец забежала в уборную.

Хлопнув дверцей, она села в кабинке, желая спрятаться от любых посторонних глаз. Уперевшись локтями в коленки, она ухватилась пальцами за волосы. Внутри все ужасно, до судорог сжималось, ныло, будто кровоточило. Аня до боли сжала волосы в кулаки, а через минуту она, всхлипывая, со стоном, билась головой о стенку кабинки.

7

Через неделю, как Аня выгнала Лену из своей квартиры за «предательство», они помирились, то есть на примирение снова пошла именно Лена, начав, как обычно, с извинений и признаний своей вины, хотя на этот раз лишь частично и только ради того, чтобы угодить непростому характеру подруги. К этому времени Аня уже успокоилась, найдя новое место вполне себе подходящим и как умудрилась выразиться: «почти противоположным нашей хелицерной школе».

Первые две недели общались они очень тесно: не созванивались, но переписывались. Аня часто присылала фотографии своего «нового дома», как она говорила, а также посвящала подругу в некоторые интересные — как ей казалось — подробности из жизни «дурки».

— В которую твоими стараниями меня надолго упрятали, — непременно добавляла она, чтобы в очередной раз услышать прощение Лены.

Узнав, что у Элины голоса, Аня уже через десять минут писала подруге, что вот, наконец обнаружила нечто стоящее. Со временем общение убавлялось в темпе, образуя больший промежуток между сообщениями, и стали находиться дни, когда обе школьные подруги молчали.

Зато Дарья Николаевна, узнав, что у нее рак и уже на той стадии, что ничего существенного поделать нельзя, стала все чаще звонить дочери: утром и вечером. Врачи давали отсилу три месяца, то есть у Дарьи Николаевны было еще время дождаться дочь, когда сама Аня подлечиться и — «дай Бог» — выйдет здоровая. А до того незачем тревожить девочку. Не вытаскивать же ее из клиники обратно, чтобы она все лето наблюдала как потихоньку умирает ее мать.

С этим решением была согласна и Татьяна Алексеевна, сильно взволнованная за судьбу Ани после смерти матери. Как-то Краснова прямо заявила, что не плохо было бы уже подумать на всякий случай о возможной будущей опеки для девочки, на что Дарья Николаевна отреагировала довольно резко, вероятно помня слова дочери за день до ее уезда, и сказала, что в Ярославской области живут родственники, а потому Татьяне Алексеевне не надо беспокоиться на этот счет.

— Да и все может обойтись. Столько врачебных ошибок в наше время, — говорила Дарья Николаевна. Кажется, она была уверена, что ее диагноз ни что иное, как та самая пресловутая врачебная ошибка и каждый день ждала, когда к ней зайдет врач или медсестра, чтобы извиняясь сказать о неверно поставленном диагнозе.

— Да и чувствую я себя намного лучше, — заключала она.

Но Дарья Николаевна все равно продолжала названивать Ане, чтобы услышать ее голос, поинтересоваться как у дочери дела, как кормят и подружилась ли с кем. По-первой Аня еще кое-как отвечала матери на эти «тупые вопросы», но а потом все реже поднимала трубку.

— Не могу говорить, — твердила иногда дочка. — Они повели меня к студентам как подопытную крысы, — и скидывала звонок.

Конечно она врала — в данном случае врала, — но а на самом деле интерн раз водила Аню к студентам в аудиторию, где старичок профессор задавал ей почти такие же глупые вопросы, какие в первый день ее прибытия были озвучены в тесном кабинете с десяток врачей при знакомстве. Правда, в его случае было как-то спокойнее. Он сам будто бы задавая вопросы отвечал на них.

— И у вас появляется желание калечить себя когда чувствуете себя оставленной, одинокой, никому мне нужной?

— Да, — застенчиво отвечала Аня сидя на стуле около стола профессора. Впереди нее с тридцать или сорок студентов — смотрят на Аню с серьезными и озабоченными лицами.

— У вас были попытки самоубийства?

— Да, были. Повеситься хотела.

— Вы хотели покончить с жизнью, чтобы вас больше не мучили эти чувства, которые я перечислил только что? — медленно спрашивал профессор.

— Нет! — возмущено подняла голос Аня. — Тупо из-за этого вешаться. Я убила человек и хотела избавиться от скверны, потому что решила, что так жить больше не хочу. Да еще и недоразумение… как всегда…

Старичок некоторое время сидел и молча разглядывал Аню.

— Как убили? Человека убили?

— Ну да, человека и убила, — спокойно сказала Аня.

Когда профессор задавал два последних вопроса, к нему быстро подбежала интерн и что-то прошептала на ухо.

— А-а! — протянул старичок. — Со скольких лет вам это снится? Можете сказать?

Аня протяжно взревела, гневно стукнув кулачком по столу.

1

В шестую субботу начиная со дня, как Аня перешагнула порог высокой белой двери, после тихого часа, когда половина отделения пациентов все еще спит, а другая их часть медлительно старается проснуться, Татьяна Алексеевна уже пришла, как всегда с полным пакетом всего того, перед чем воля Ани бессильна. Был у нее с собой и второй пакет, в котором помимо сменой одежды были аккуратно сложны зеленая весенняя куртка Ани и ее высокие зимние ботинки. Других Татьяна Алексеевна в квартире не нашла, ключ от которой передала ей Дарья Николаевна, так как уже сама, помещенная в онкологическое отделение, не могла отправиться домой. Вся ответственность за Аню негласно была переложена на совесть Татьяны Алексеевны, для которой проявление всякой о девочке заботы только в радость.

Надвигался август, а с ним первые признаки осени с ее ветрами и сыростью. Татьяна Алексеевна чуть не прослезилась, не найдя в квартире свитер для Ани, которого и не было вовсе. Потому в субботу она выехала пораньше, чтобы пробежаться по магазинам и подобрать девочке свитер получше. Татьяна Алексеевна не скупилась и купила Ане действительно хорошую вещь, вот только эта вещь Воскресенскую не устроила своей полосатой окраской в разных зеленых тонах. Только и всего, но это оказалось категоричным и являлось веским поводом для Ани с пренебрежением отвергнуть даруемый свитер.

— Сама носи, — сказала она, будто не замечая, что Татьяна Алексеевна женщина роста высокого в отличии от маленькой Ани.

— Только из-за цвета? — уговаривала Татьяна Алексеевна. — Ты посмотри, я же специально такой подобрала. Прям в контраст твоему цвету глаз. А если бы оставался твой натуральный цвет волос, смотрелось бы совсем…