***

Этот разговор с Леной произошел после того, как Аня проходя по коридору встретила Ирину Васильевну. На громкое требование немедленно Воскресенской проследовать за ней в кабинет, Аня вызывающе обернулась и показала директору оскорбительный жест. Множество учеников, проходивших тогда по коридору, удивились дерзости Ани не меньше Ирины Васильевны, на месте обомлевшей от выходки.

Участь Ани решена, и сделано это уже было по окончанию последнего разговора. Воскресенской не место в этой школе, решила Ирина Васильевна, по крайней мере на условиях «нормальных детей». Аня прогуливает, почти не появляется на занятиях, успеваемость ужасная; она крадет работы учеников и уж наверняка, точно она виновата в этом «кошмарном инциденте с Ершовой и Зориной». Психолог не в силах что-либо сделать и в этом Ирина Васильевна убедилась окончательно. Органам опеки, похоже, все равно — тоже бездействуют. Аня становилась опасной не только для себя, но и для окружающих. Оставалось последнее — решила директор: детская комната полиции. Ирина Васильевна, зайдя в свой кабинет, первым делом позвонила в управление.

На первом и последнем своем уроке, на который явилась Аня этим днем во вторник, она сидела крайне раздраженная. Все сорок пять минут ее правая нога не прекращала дергаться, от чего сильно вибрировала парта. На замечание Федорова, что так писать невозможно, она ответила кратким: «пошел на хер, урод».

— Я знаю — это были наркотики, — пригнувшись сказал Федоров.

— Умница, — сквозь зубы произнесла Аня.

— Мне ничего не остается…

— Иди! — перебив, сказала она.

После этого он отпрянул, чтобы подумать. Через несколько минут Федоров снова обратился к Ане.

— Я могу и не говорить. Мне то какая разница? Меня никто не видел. Все тогда выбежали в коридор…

— Иди, докладывай, урод, — сказала она подняв глаза. — Я использовала тебя. Ты реально думал, что я раздвину перед тобой ноги? Мерзость! — поморщилась она. — Но ты помни, — через секунду добавила, — что за мной пойдешь.

— Как это?

— Наркотики подложил ты, и когда меня поведут к ментам, я скажу что это ты сделал… чтобы потом поиметь меня. Откуда ты их достал, образцовый ученик, отличник Федоров? Может тебе ничего и не будет, но подозрения… Их то никуда не денешь. Ты же так боишься за свою репутацию. Двуличный урод!

Всегдашний румянец на лице Федорова как ветром сдуло. Не столько это от угроз Ани, сколько от самого факта шантажа, неприятно-неожиданного удивления и «двуличного урода». Он прекрасно понял, почему Аня его так назвала, и невыносимо было осознавать, что на свете есть человек, который рассмотрел эту нелицеприятную сторону в его характере.

— Зря ты так, Воскресенская, — напрягая шею и скулы сказал Федоров. — Ты меня не знает. Такое даром не проходит.

— Знаю, что не проходит, — сказала Аня, закрывая тетрадку и учебник. — Но ты ничего не сделаешь. Твой честолюбивый характер подскажет тебе сидеть на жопе ровно и не дергаться. Урод мелочный!

Она закинула свои вещи в сумку, встала посреди урока и ушла, не обращая ни на кого внимание.

Глава III

1

Дойдя до двери подъезда своего дома, Аня вспомнила, что сегодня вторник. Уже приготовив в руке ключи, она, совсем не желая идти к этому пахнущему увяданием, словно стоящему на пересечении жизни и смерти дому, присела на ступеньки крыльца и поглядела в небо. Смотрела так минут с пять, а потом поморщилась.

Все плохо. Все очень-очень плохо! Слишком тяжел стал груз. Свалилось все разом! Кто бы знал, что все это так выйдет. И кто теперь наказан? Опять хочется плакать. С каждым днем все чаще хочется плакать. Аня, с мокрыми покрасневшими глазами, шмыгнув носом, встала и пошла к дому Наумовой.

Дверь неизменно заперта, и снова не достучаться. Опять надо лезть в окно. Выругавшись скороговоркой и снова чуть не расплакавшись, она полезла через кухню. Пройдя в комнату, Аня, не осматриваясь села на стул у окна, сложив руки на его спинке. Там могила Норда, которого Аня когда-то спасла и которого она похоронила летом прошлого года.

— Яна, — послышался за спиной голос. — Ты пришла. Уже день?

— Нет, еще утро, — напряженным тоном ответила Аня. — Сегодня раньше пришла.

— Это хорошо, что раньше. Сегодня — это хорошо, Яночка. Спасибо тебе, дорогая.

— Деньги давайте, — повернулась она. — Я в магазин и обратно. Сидеть у вас не буду.

Глаза веры Ивановны не были мутными, как это виднелось всегда, когда Ане приходилось лезть через кухню. Даже более — взгляд Наумовой будто бы помолодел, сбросив старческую шелуху лет на двадцать. Сейчас, в этой комнате, уставший, обремененный взгляд Ани казался более затупленным и угасшим, нежели чем у Веры Ивановны.

— Не надо в магазин. Сегодня не надо, дорогая. Лучше посиди немного у меня.

— Я завтра не приду, — безразлично отвернулась к окну Аня. — Может быть я и в следующий вторник к вам не приду. Никогда, может быть, уже, я, Вера Ивановна, к вам больше не приду, — размеренно произнесла она, и положила подбородок на руки. И опять к скулам подпирают тяжелые слезы. Не просто их сдерживать.

— Ну и хорошо, милая. Это даже хорошо, — сказала Наумова и повернула голову к потолку.

— Да что же это такое! — вскрикнула дрожащим голосом Аня, топнув по полу ногой, желая унять горький позыв. Но слезы только копились на веках покрасневших глаз.

— Все хорошо, милая, — сказала Вера Ивановна, а после настало молчание — тягостное молчание. На голову нападают злые черные птицы. Летают вокруг, оглушительно бьют своими крыльями у самых ушей. Подлетают, садятся на плечи, сжимают в острых когтях волосы и пронзают клювами сквозь череп мозг, просовывая туда зернышки пугающих, тревожных мыслей. Нет, это невыносимо!

— Почему не надо идти? — шмыгнув мокрым носом, обернулась Аня.

— Мне хватает, — не сразу ответила Наумова. — Яночка, скажи, каким он был, мой сынок?

— Как и все мы, — незамедлительно ответила она. — Несчастным был.

По виску Наумовой пробежала маленькая слеза. Обернувшись, Аня присмотрелась к ее лицу и увидела, что помолодевший взгляд Веры Ивановны ни что иное, как страх или боязнь. Тяжело было разобрать, что именно — такой взгляд Аня наблюдала впервые.

— Он хотел быть счастливым, но у него не вышло, — не щадила она Веру Ивановну. — Как и у всех нас не вышло. — Ане было жалко только себя. Наумова пробуждала только отвращение, подобно запаху навоза на деревне. — Слаб он был, и смеялся он от бессилия. Всего боялся. Больше всего себя самого боялся он. Но мы не лучше, Вера Ивановна. Может быть он правильно сделал.

— Правильно? — вскрикнула Наумова. Аня вздрогнула и обернулась. Вера Ивановна лежала упорно всматриваясь в потолок.

— Не знаю. Я ничего не знаю… и не понимаю, — ответила она. — Давайте не будем об этом. Я еще пять минут у вас и ухожу. Точно в магазин не надо?

— Не надо в магазин.

— А как же… А-а, ваше дело, как хотите, — положила подбородок на руки. — Хоть помирайте.

— Я знаю. Я знаю, — говорила Наумова вслух, обращаясь к себе; убеждая себя. — Он любил жизнь. Я это видела. Он очень любил жизнь, мой сынок. Он не мог повеситься сам. Я в это не верю. Они все лгут. Это не он убил себя, а они убили его. Лжецы они!

— Кто — они? — равнодушно произнесла Аня, продолжая сидеть спиной к Вере Ивановне и лицом к окну.

— Мы убили. Мы все… Я убила его. Разве чья-то смерть может быть без ответа? — Промолчав, она продолжила. — Знаешь, он иногда рассказывал мне о тебе. Говорил, что у него есть сестренка. Это же ты его сестренка? Ты же? — повернулась она к Ане, у которой похолодело в груди от этого разговора. — Дурачок! Знаешь, что он говорил… дня за два, как повесился? Знаешь?

— Не-ет, — настороженно произнесла Аня.

— Говорил, что… что везет бесам коня какого-то. Не помню… Он как-то тогда назвал… Имя у него странное, у коня этого. Три… Тро… я-я… Не помню. Правильно ты в тот раз сказала. Дурак он был. Еще тот дурак.