Все размылось — стерлось. Границы дозволенного, будто до того прочерченные тупым карандашом в старой посеревшей тетради, теперь и вовсе вырваны с листами. На глазах Ани, взяли и с остервенением выдрали листы из ее единственной тетрадки! Раньше, казалось, нечего терять — и так у Ани ничего нет и не было. Она — нищее убожество, гуляющей в одиночестве по городу как неприкаянный призрак, материализовавшийся то у пруда, чтобы на мгновение дотронуться до мечты, то на Речной, где гуляли стаей знакомые Ане собаки. И словно магнитом притягивает Воскресенскую страх к этажке; и не хочет идти, но идет, чтобы вновь почувствовать какова может быть пустота, и какая Аня живая по сравнению с ней.

Теперь то она чувствуешь, что отныне разницы нет. Границы и вправду могут быть полностью, без остатка стерты, а пустота, которая сдувает их с концами, начинает шептать коварным, насмешливым голосом: «Вот теперь ты свободна. Иди куда хочешь. Делай, что хочешь. Правил нет. Их и не было! Мир этот стоит на иллюзии закона».

— Да когда же ты, наконец, закончишься? — не довольствовалась ливнем Аня.

Шум дождя смешался с музыкой, слабо доносившейся из динамиков радиоприемника. Больше здесь делать нечего — Аня решила уйти, только теперь она под этим дождем не пойдет. Слишком уж холодно. Будет ждать, когда ливень прекратит неистово бичевать непокорную землю; когда поймет этот тугодум, что все его старания тщетны. Идти некуда, но можно направиться хоть куда; и делать нечего, и однако делай что хочешь! Во всяком лучше, чем сидеть здесь с этой «постной рожей».

— Эй, праведник! Так ты мне перед уходом бутерброды оставишь? С микроволновкой, естественно. Тебе все равно там это не понадобится. — В ответ молчание. — Ты, вообще, когда валить собираешься? — Ни слова.

— Тогда завтра тебя спалю, — тихо проговорила она сквозь напрягшиеся в злобе губы. — Козел!

Она посмотрела на куртку — видно, сырая. Ее бы хоть развесить на спинке, а то висит как скомканая тряпка. Повернула голову к валяющимся на полу у холодной батареи ботинкам — тоже мокрые. Слишком прохладно, чтобы здесь хоть что-то высохнуло. Даже волосы и майка с джинсами до сих пор сырые. Благо — хоть согрелась.

— Слышь? Как мне у тебя ботинки с курткой высушить? — не сбрасывая ног со стула обернулась она в пол оборота к подсобке. — Эй! Ты что, обиделся на меня?

— Девчонка, — процедила она себе под нос. — На меня даже Ленка так не обижалась! — крикнула Аня. — Дура тупая, — обидчиво добавила она.

— А мать так вообще до конца терпела! Как там надо говорить? Царство ей небесное? Правильно? — Прислушалась. — На хер ваше царство! Слышишь, праведник? В жопу ваше царство самовлюбленных эгоистов. — Она обернулась к подсобке — никого. — Вы же всех ненавидите. Так ведь? Вы же испачкаться боитесь. Типа все грешники и так далее. Ой-ой-ой, как грязно, как бы не ступить куда, — гримасничала она. — Да? Правильно говорю? — Помолчала — прислушиваясь. — Слышишь? А все самоубийцы в ад попадают? Эй! Ну ты хоть на один вопрос можешь ответить, нудила?

— Все, — чуть слышно прозвучал ответ из подсобки.

— А-а! Вот как значит. Ну и козлы же вы! Только себе, уроды, и приготовили свои пушистые облачки. — Будто ее осенила какая-та особенная мысль, Аня резко подскочила со стула и пошлепала ногами в сырых носках. Она быстро пробежала через стойку и встала в проеме подсобки, ухватившись одной рукой за косяк.

— А если самоубийца еще совсем девчонка и не выдержала вашего паучьего прогнившего мира, ее тоже в ад засунете, да?

— Тоже, — оторвавшись от книги безразлично сказал Николай.

— Погоди! — прищурилась она. — То есть ты и вправду в это веришь? И тебе не противен этот бог… который вот так вот с легкостью отправит ребенка в ад? — возмущалась Аня.

— Что ты теперь от меня хочешь?

— Я хочу чтобы ты ответил. Ты действительно готов поклоняться такому богу, который сначала делает жизнь человека невыносимой, а потом отправляет в ад?

— Если я отвечу, ты отстанешь от меня?

— Не знаю, — неуверенно пожала плечами Аня. — Наверное отстану.

— Убийство — это грех?

— Это вопрос? Ну да, грех… Почти всегда, кажется, грех.

— Но а самоубийство — это убийство, только себя, а значит такой-же грех. Довольна? Теперь, может пойдешь за свой столик, свою книжку почитаешь?

— Я еще не закончила, — напористо сказала Аня. — Как ты можешь во все это верить? Разве может быть так просто! Неужели ты такой дурак? — прорычала она на «р». — Если человек не может… если он молит о смерти, это убийство? А если такие как ты не видели, как ребенку плохо, и он покончил с собой, то кто здесь убийца? Он что-ли?

— Ну какое тебе дело, во что верю я? — поморщился Николай. — Живи сама как хочешь. Верь во что хочешь. Что ты к другим цепляешься?

— Да бесите вы меня! — криком сорвалась Аня. — Не могу я уже!.. Лучше сдохнуть, чем дышать с вами одним воздухом. Вы достали своим безразличием… Своим безразличным, лицемерным, жестоким богом достали уже меня! Он смеется над нами, а вы только рады… Паук, жирный самодовольный паук — это ваш бог. Бог мира пауков. — Аня остановилась. На покрасневших глазах образовалась пелена слез давней обиды, которая тут же сорвалась с век и покатилась двумя маленькими капельками по щекам Ани. Она шмыгнула носом и сказала хрипя голосом: — На хер вас. Задолбали уже! Как вам самим от себя не тошно… Уроды! — и пошла, шмыгая носом, к столику.

Просовывая ногу в ботинок, она, мокрая в лице, поморщилась от сырости в обуви. Но это не остановило Аню — она намеривалась уйти отсюда раз и навсегда. Никогда, никогда больше не вернется! Зашнуровав ботинки, Воскресенская просунула руки в рукава куртки, которую можно было выжимать; застегнула молнию, накинула лямку своей сумки, с белой птичкой в углу и, оставив книгу, пошла на выход.

— Ты куда? — выглянул Николай. — Смотри как льет. Может тебе чего налить? Кофе будешь? — Пытался проявить сострадание он, но настолько это вышло как-то формально — и в чувствах, и на словах, — что самому стало неприятно от себя.

Схватившись за ручку двери, Аня насупила брови и сказала:

— Я от души посмеюсь, когда твой боженька определит тебя вместе со мной, урод. — Оттолкнула дверь, выбежала и со всего маха хлопнула. Колокольчик тревожно, как в агонии забился, а когда секундами позже притих, казалось, заснул себе вечным, непробудным сном.

Глава I

1

С самого утра, а скорее ночи, небо заволокло массивными серыми тучами. Моросило противно, и от сырости было еще холоднее. Синяя, почти до колен, теплая куртка грела замечательно, но мерзлячка Аня очень сожалела, что под джинсы не надела теплые колготки. Так неприятно, когда ноги в холоде; всегда-всегда неприятно. А еще шее прохладно, да и под воротник поддувает. Она прикоснулась ладонями к своим румяным щекам — холодные. Лучше бы домой пошла — легла на диван с пультом от телевизора и накрылась бы своим плотным одеялом. Тогда даже было бы приятно смотреть за окно: там холодно и влажно, а Ане сухо, тепло и мягко.

В тот день Воскресенская стояла под фонарным столбом, дожидаясь Наумова, которого все нет. Вечно опаздывает, а все потому, что он никогда не знает сколько времени: подглядеть у него негде, разве что у прохожего спросить. Да и будь у него часы, опаздывал бы Наумов еще чаще — таков человек.

Небо все хмурится. Аня переминается с ноги на ногу, немного как бы приплясывая на левой, потом на правой, и обратно. Холодно. Жаль, про колготки не подумала, а лучше бы вообще сегодня не соглашалась идти на эту этажку. Сидела бы себе дома с горячим чаем и шоколадкой.

Воскресенская подняла голову посмотреть, есть ли хоть маленький просвет; выглянет ли сегодня солнышко? Куда там! Вместо того ей на нос упала большая капля дождя. Аня вздрогнула, как в удивлении похлопав ресницами.

— Этого еще не хватало, — сказала она и оглянулась по сторонам. — Ну где же ты-ы! — озабоченно протянула она. — Одна я туда точно не пойду.