Только теперь, с последними ее слезами — как основательно решила Аня — она поняла. Теперь то она знает, как надо. Эти «уроды» не дождутся, когда Аня в отчаянии опустит руки и свесит голову, чтобы можно было пожирать ее со спины. Никогда того уже не будет! Она еще не знает как, но отомстит за все: за утрату, за свою жизнь; за то, что посадили в банку отомстит. Будет мстить живя на зло. Аня еще такую группу смерти соберет, что сам Бог грустно насупиться, а Луна замрет отодвигая тучи, с любопытством разглядывая, как Аня в лучах ее блеклого света исполняет очередной танец макабра. Это будет новая мореска, в новом оригинальном исполнении — с другими жертвами; уже в стороне от трупов матери и подруги.

Аня словно оживилась, как воспрянула духом, набрав полную грудь воздуха — такого же прогнившего, что и на дне банки. Озлобленность, ненависть к себе и к окружающим, а в особенности к себе лично, придали ей новые силы. Теперь Аня воспрянула духом. Мир более не увидит ее слез, зато она сама, как Луна по ночам, будет зазывать, собирать и коллекционировать слезы тех, кто будет втянуть ею в танец пугающе-обворожительной славной морески.

Оглушительный шум нескончаемого ливня за окном перестал быть пустой и бессмысленной вибрацией воздуха, но наполнился как Аня справедливым гневом и словно хлыстом хлещет эту землю, так покорно принимающую свою судьбу помойки человеческих нечистот — послушно вбирающей в себя весь смрад и скверну.

— Хлестай ее, хлестай эту грязную мразь! — подражая Луне, стала ухмыляться Аня, но щеки снова упали, а взгляд сурово замер.

Мама умерла и на днях ее тело положат в землю — Аня, выходит, теперь сирота! «Я сирота!», — как пощечиной огрела ее внезапная мысль. Родственников она никаких не знает и ни разу их не видела. И мама ничего не рассказывала, кроме того, что бабушка от чего-то умерла еще довольно молодой, а дедушка вроде как разбился в аварии — и тоже молодым. «Я сирота!» Отец? Отец мертв. Будь он жив, все равно для Ани он мертв. У нее никогда не было отца. Только мама… «Я сирота!» Аня снова, уже как по привычке приготовилась плакать, но вспомнив данное недавно слово, сдержала себя.

«Теперь меня точно заберут», — поняла она. «Как тех собак запрут и будут кормить всякими объедками, пинать будут всякий раз при случае. Будем лаять друг на друга. Жрать друг друга, как пауки. Уроды!», — заключила Аня. «Хрен вам! Не пойду. Убегу, повешусь, но не пойду. Астру заберу из приюта и пойдем куда-нибудь, все равно куда. Точно же! Астра! А я про тебя уже и забыла…», — мыслей поток обрушился на Аню.

Среди сумрака заволоченного тяжелыми сплошными тучами солнца, среди непрекращающегося хлестанья суровым ливнем непокладистой земли, в комнате, где лежала закруженная водоворотом мыслей Аня, послышался скрип пружин кровати — Аня повернулась на другой бок. Все еще влажный, но уже решительный, с присущей Ане хмуростью бровей, требовательный взгляд упал на тумбочку. Телефон, книга, которую она еще давно купила в кофейне, какая-та забытая ручка и мятый пакетик сахара с надписью на нем: «Вкус мысли». Несколько раз у Ани выходило заполучить больше восьми пакетиков сахара, и тогда они оставалась у нее про запас, как правило в кармане. Удобно — прямо на улице можно было достать сахар и высыпать его себе на язык. Обрадовавшись находке, Аня подняла пакетик, потрясла его за уголок, а потом надорвав, высыпала содержимое в рот.

— Я сирота! — вслух сказала Аня, словно все еще тому не веря. — Вот же уроды! — возмутилась она. — Оставили меня сиротой!

Открыв рот, Аня чмокнула, отлепив язык от нёба. Растаявший сахар обволок рот кисловатым вкусом. Вспомнилось послевкусие приторно-сладкого кофе, а за ним обжигающие пальцы и нёбо расплавленные бутерброды. Николай где-то за прилавком или в подсобке. Как же раздражает его физиономия. Все, что связано с ним — раздражает!

— Урод, — рефлекторно произнесла Аня.

«Но не жить же мне с этим придурком, а попробовать можно…» — размышляла Аня. «А не получится, так заберу Астру и уедем куда-нибудь подальше отсюда. Квартиру оставлю на время, а там буду снимать… Найду работу, только не официанткой, как Элина», — Аню передернуло в плечах. «Бедняжка», — успела посочувствовать она.

— Да, так и поступлю, — поставила точку Аня. — Назло вам, — и крикнула, — уроды!

Включив телефон, Аня поморщилась от ослепляющей белой заставки. Переждав, когда она пройдет, ткнув экран в одеяло, Аня посмотрела на время — подходило к восьми. Открыться должен в девять, а значит через минут сорок можно выходить.

Когда она надев тщательно зашнуровывала ботинки, по Ане пробежался холодок, особенно по тем частям тела, которые были согреты прикосновением к кровати. В комнате было холодно как на улице. Заправив вместе с джинсами в ботинки шнурки, Аня пошла к окну, хлюпая ногами по луже, разлитой почти на четверть комнаты. Закрыв его, она посмотрела на дорогу. Ветхая пуста — ни единой души. После Аня пошла в ванную, чтобы умыться и причесаться. Ей понравилась каре, которое она ножницами собственноручно смастерила на свое голове.

— Я хотела быть как ты, но мне не дали. Но ничего, ты еще посмотришь, как я их здесь, — сказала Аня и вышла из ванной.

Свой рюкзак она вытряхнула на кровать, после полезла под нее и выгребая руками вытащила из под низа когда-то украденные из учительской школьные тетради по обществознанию. Найдя во всей этой куче когда-то отдельную стопку «В» класса, Аня, щурясь в пасмурной темени комнаты искала одну лишь фамилию, чтобы всем этим «паукам» никогда, ни в каком виде не досталась ее добрая, «самая лучшая подружка», как теперь говорила Аня, словно повторяя за Леной. Обнаружив фамилию: Светлова, Аня бережно, как вынимая драгоценность из кучи мусора достала тетрадь, прижала к губам, а после аккуратно положила в выдвижной ящик тумбочки. Потом быстро нашла свою тетрадь и не глядя швырнула ее в сторону. Остальные тетради Аня небрежно сложила в рюкзак, всем своим весом придавливая, чтобы можно было застигнуть молнию.

Надев куртку, нашла свою спортивную сумку и положила в нее книгу с тумбочки, которую когда-то купила в кофейне. Закинув сумку через плечо, а рюкзак поверх — на спину, Аня вышла в коридор, и открыв входную дверь, обернулась и со злобной обидой в голосе всему свету сказала:

— Пошли вы все на хер, уроды! — и перешагнула порог.

Аня громко хлопнула дверью, заставив стены квартиры истошно заныть.

Когда я умру, когда мое время настанет,

Мои волосы отрежьте с самыми корнями.

Пусть друг мой в море войдет на закате;

Пустит по седым волнам он мои пряди.

В сумерках, я верю, должно это случиться:

Они вспыхнут, каждый мой волос залучится.

Хмурое, бездонное, небо черное удивится,

Как мертвая девочка яркой искрой засветится.

Море полюбит меня, как дитя волнами укачает;

Ветер закружит, запоет, новую мелодию затянет.

Тогда те звезды, что дальше всех, увидят пламя.

Я верю — они воскликнут: «Это живая девочка Аня».

Из поздних записей Воскресенской Ани

1

Высокие волны уносятся вдаль догоняя друг друга и преображая поверхность моря в плавные изгибы, словно в убаюкивающую мягкую колыбель со слабым далеким журчание, нежно поднимающуюся верх и легонько опускающуюся вниз. И лежит спиной на укачивающих волнах Аня, скрестив руки на груди, и все хмуриться. Перед ней бездонные голубые просторы неба, и она как под чуткими руками, подхватившими ее, будто парит в вышине; как в мечтах плавает в самой небесной синеве. Но Аня недовольна — она все продолжает хмуриться, и вот, уже достигая апофеоза своего негодования всем и вся, начинает выпячивать губы и надувать щеки, словно обделенный, обиженный младенец. Требовательно, сурово смотрит Аня верх — в синеву, которая совсем ее не устраивает, как и эти волны. Среди необъятной, волнистой, приятно поглаживающей кожу теплой водной глади, она заметила сбоку очертания знакомого цвета. Как и она вся, плавают и ее волосы — не тонут в море ни единым своим кончиком.