Минут через двадцать она успокаивалась. Ясно, что мир вокруг Ани не наполнялся разнообразными красками, какие с легкостью обнаруживала Лена в дни своего светло-причудливого, детского настроения. Но горячие бутерброды со сладким кофем сглаживали темно-серые тона, придавая им привычный вид: нестерпимо гнилой воздух преображался в застоялый, а тяжелая земля становилась немного легче. Тогда Аня чувствовала себя маленько лучше.

Три дня ее не было в школе. Как взяла деньги у Лены, так больше и не появлялась. На два дня хватило, а теперь — беда: в кармане шестьдесят рублей, на которые ничего толком не купишь. Кто разберет, зачем она пришла? Привычка? Ведь Аня, прекрасно понимает, что не может читать книгу голодной, да и еще с коликами в желудке — в таких условиях не сосредоточишься.

Во всяком случае она здесь. Ударив дверью, Аня вызывающе зашагала к своему столику, немного приподняв подбородок. Бросив сумку на противоположный стул, рухнула на свой, как смертельно уставшая. После вздохнула, будто и вправду ее тело покидает дух.

Аня развалилась, как можно развалиться на стуле, протянув под столом ноги; свесила руки, словно онемевшие — так и сидела, ни о чем не думая, глядя на стену своими злющими глазками. Очень хотелось кушать! Тут и желудок крутануло, зарезало, да так, что Аня чуть не вскочила, схватившись руками за живот. Вскоре отпустило, но продолжало ныть, и тогда, поднявшись, она — не теряя своего гордого, вызывающего вида — пошла к стойке.

— Как обычно, — сказала Аня.

Положив восемь пакетиков сахара в карман джинсов, она, с интонацией столь же грубой и надменной, как ее выражение лица, в приказном — не подлежащему сомнению — характере, сказала:

— Завтра занесу, — и ухватилась руками за тарелку со стаканом кофе.

— Девочка, — сказал Николай, — это уже в третий раз, — и испытующе улыбнулся.

Аню покоробило — пальцы ее напряглись. Крышка со стакана отпрыгнула не слетев на пол. Еще немного, и горячий кофе польется за края обжигая руки. Мало того, что эта «сальная рожа» назвала Аню девчонкой, так он еще, «как жмот особой породы, мелочно» вспомнил о том, о чем и вспоминать уже не прилично. Это же было с месяц назвал! Ну… потом еще как то… Ну и что?!

— Только не надо бросать все на пол, — опять напомнил о прошедшем, для Ани очень серьезном обстоятельстве. Николай не удержался от слабого смешка, из-за чего у «юродивой» округлились глаза. Воскресенская себя сдерживала, но уже из последних сил. Кофе потекло за края стакана, обжигая пальцы, но Аня этого не замечала. Весь ее гнев был направлен на довольную, как ей казалось — злую ухмылку Николая. Хотелось брызнуть горячим кофе прямо в его глаза; затолкать все бутерброды в эту «жирную гортань», а потом пинать, пинать ногами по лицу, и…

— Урод, — сквозь зубы сказала она.

— Что? — не расслышал Николай.

— Я же сказала, завтра занесу, — скрежетала Аня зубами.

— Все три долга оплатишь? — сказал он шутя.

Прищурив глаза, Аня словно силилась что-то разглядеть. Шея от напряжения стала твердой как дерево, а по покрасневшим пальцам рук продолжала стекать горячая струйка кофе. «Бросить, или не бросит?» — судьбоносно решала она. Но ведь так хочется кушать! Желудок скрутило — Аня немного согнулась поморщившись лицом.

— Дай пожрать! Сказала же, завтра! — крикнула она и развернулась.

— Приятного аппетита, — услышала Аня за спиной.

— Козел! — крикнула она в ответ. — Урод! — не громко добавила, садясь за стол.

— Девочка, успокойся. Все хорошо, — посмеивался Николай. — Кушай на здоровье.

Ударив локтями о стол, Аня напряженно ухватилась руками за волосы. Смешки обидно въедались, прилипали как пиявки к ее раздутому самомнению, провоцируя зуд по всему телу. Смоченные глаза Ани покраснели.

— О-о! — проревела она. — Дай мне сил пережить всех этих тупиц! — взмолилась неведомо кому Аня.

1

В жаркий четверг вечера Аня была истощена полностью — до слабости в конечностях. Никогда так гнев жадно не выпивал ее жизненные соки, замораживания мысли и делая их неповоротливыми. Она сдерживала себя как могла, из всех сил, но на то и неожиданность — парализующая всякую осмотрительность ситуация. Здесь Аня не виновата. Конечно, весь мир ежеминутно провоцирует, испытывает ее — несчастную, непрестанно дергает Аню за ниточки нервов, но на этот раз это действительно так.

Взгляд Федорова уже измучил ее — это невыносимо! И ничего не поделаешь! Он смотрит на нее, как на личную собственность. Ничто никогда так не оскорбляло Аню, как такое отношение. Но это часть беды; за это Федоров еще ответит — всю жизнь будет обходить стороной мелких рыжеволосых девчонок с зелеными глазами. Самое ужасное, что этот его не прикрытый взгляд могли заметить окружающие, а это уже катастрофа. Между стен начнут просачиваться унизительные для Ани слухи, при мысли о которых она больно хваталась за свои волосы и издавала мучительный стон.

Уроки стали невыносимы — ни одного занятия не могло пройти, чтобы Федоров не сказал ей ни слова. Он обязательно — мечтая — сочтет нужным посвятить Воскресенскую в свои планы на счет ее же самой, не спрашивая, не интересуясь мнением, как будто так и надо; будто она самолично отдала всю себя в его распоряжение. Это крайне возмущало Аню и приводила ее в бешенство. Ручка в ее руке начинала скрипеть, готовая сломаться пополам. И какие же это были планы! Ходить по выходным в кино, гулять вместе после школы и другая «несусветная розовая чушь, сотканая из липкой паутины», которую Аня переносила скрепя зубами, из последних сил сдерживая себя.

Вышло все так. Душным утром четверга, на третьем уроке, с которого Аня изначально думала уйти, но под конец второго решила остаться, потому как из «В» класса понеслись слухи о возможной проверочной работе по геометрии — что лучше не пропускать — Федоров разговорился пуще прежнего. В этот день, с самого первого урока, он и вовсе был излишне весел и разговорчив, и не только с Воскресенской.

Если можно было бы тогда заглянуть в глаза Ани, обыкновенно склонившейся над тетрадью, то предстало бы ранее невиданное зрелище. Бедная Аня всем своим видом — выражением лица умоляла, просила пощадить, или хотя-бы дать ей сил стерпеть нестерпимое. Федоров словно подражая ее неумолимому врагу — Судьбе, чуть ли не склонившись над головой Воскресенской все бубнил и бубнил, шептал и шептал, все рассказывал о «каком-то долбанном летнем лагере», где он уже не раз бывал и в который им обязательно летом надо поехать вдвоем.

Казалось, этому нет предела — у Федорова неисчерпаемый запас романтических грез, позволяющий ему говорить до самого звонка. Но будто бы даже Судьба — самый жестокий, кровный враг Ани — смиловалась, пожалела ее, и вероятно, сама проронила скупую слезу свою, увидав безмерные страдания бедной девочки. До того вздыхая под тяжестью назойливых слов, Аня тут же, рефлекторно, вздохнула с облегчением.

Наверное Федоров совсем растрогался своими же мечтаниями, что не в силах был сдержать свой пламенный порыв, и то ли в знак непоколебимой их взаимной — как представлялось ему — любви, либо покровительствуя над возлюбленной, или всего на всего решившись проявить нежность, покрыл он своей ладонью руку Ани. Не важно, что мотивировало его на такой поспешный поступок, но отдачу он получил незамедлительную. Сама Аня не сразу поняла, что случилось, а лишь секундами позже, после того, как по рефлексу разворачиваясь всем телом, с силой залепила Ивану звонкую пощечину. Видно, болезненную пощечину — это Аня может, — потому как лицо Федорова покосилось, а на щеке тут же выступили кровью пять пальцев маленькой, но твердой руки.

Полнейшая тишина класса сменилась громким всеобщим хохотом — смеялись над Федором, смеялись над Аней. Посмеялась даже учительница. Теперь зазвучат жадные на сплетни голоса, и никто не в силах остановить эту чуму, даже если Аня спалит школу дотла. Воскресенская никогда не краснела от стыда, но в этот раз все ее лицо наполнилось обжигающим кожу жаром, а шею покрыла холодная испарина.