— Он ведь стихи пишет, — сказал мелкий, засмеялся, а за ним смуглый.

— Молчи чернь! — ответил рослый. — Ну что, будешь нашим амулетиком среди этих бесстыдных рож?

— Мне только кислота нужна, — сказала Аня. Привыкая, она стала успокаиваться. Все это казалось даже забавным, особенно рослый с его манерой говорить.

— Да будет тебе! — ответил он. — Достану. Нет-нет-нет, ничего не надо, — опередил он Аню. — Только одно: стать на сегодня нашим амулетом, рыжим цветочком. Это же твой натуральный? Вот это да-а, — протянул он. Все это время Аня молчала. Рослый говорил как сам с собой. — Да в тебе бесенок засел, — всматривался он одурманенными глазами в волосы Ани.

— Никаким амулетом я становится не буду, — раздражилась она. — Ты просто скажи, когда принесешь. И сколько выйдет. Не нужны мне ни чьи подачки!

Мелкий, разинув рот начал тыкать рослого в бок локтем.

— А ты — судьба.

— Ты не так поняла, — не обращал он внимание. — Дунешь с нами, пять минут посидишь, и ты уже амулетик. После, иди куда хочешь, хоть на свой четвертый этаж. Ты же иначе амулетиком не станешь, а как тогда я тебе принесу марочки? Я только рыжим цветочкам марочки ношу, и то не всем. Да ты… ты же первая будешь! И не нужны мне твои деньги. Ты же добро нам принесла, забыла? Ну соглашайся, рыжий бесенок, — сделал он умоляющую физиономию. — Как же ты не видишь, — развел он руки, — нам здесь скучно.

Аня молчала — не знала что и ответить. Рослый — было видно — ждал. Остальным же, похоже, было все равно: согласиться Аня, или нет; здесь она, или уже ушла.

— Колоться я не буду, — выкинула Аня.

— Да ты что! — вскричал рослый. — Как ты могла подумать? Хотя ты права. Низкие мы люди, — играючи поник он головой. — Это ты! Ты амулет! Женщина одним словом! Мы же чернь презренная. Особно этот наркот, — ткнул он мелкого.

— Пошел ты… — и выругался.

Аня молчала.

— Как для тебя осталось, судьба моя, — продолжил рослый. — Пробовала это? — Вытащил он комок газеты и слегка протянул, будто сквозь него можно было разглядеть, что внутри. — Тебе понравится. Я тоже, бесенок, иглу не признаю. Серый! — прикрикнул он. — За тобой.

Рослый аккуратно высыпал содержимое на крышку бутылки. Аня ничего подобного не пробовала, да и самое крепкое, что ей попадалось — это водка, которую она терпеть не могла. А про это она слышала. Ничего особенного, говорят из разряда легких. Выходит — не все так уж и страшно, как кажется по-первой. Но сам рослый настораживал, точнее его взгляд что-то выдавав, и это Аня заметила, а потому решила в любом случае — что бы не произошло — контролировать себя и быть осмотрительной. Впрочем, это из легких, и если она могла себя контролировать после целой бутылки портвейна, то с этим и подавно. Да и надежный друг всегда с ней — ее обоюдоострый выкидной пятнадцати сантиметровый ножичек.

Решив, что она совсем ничего не понимает, рослый подробно объяснил Ане весь не сложный процесс, состоящий из пары движений. Тяжело было держать дым в легких, он будто бы сам просился наружу — бился, стучался, как сердечко Ани, когда оно предчувствует что-то неладное. Сделав вдох, она вскоре раскашлялась от противного, дурно пахнущего едкого дыма.

— Погоди-погоди, там еще осталось, — следил за ней рослый. Аня продолжала хрипло кашлять. Мелкий, казалось, уже спал — его голова повисла над полом между коленями. Со смуглым совсем не однозначно: либо тоже спит, либо как тогда — посматривает на Аню в своей привычной манере левым глазом.

— Ты лучше сюда, к стеночке, — указал рослый место подле себя. — С непривычки можно и упасть.

Звуки стали доноситься отдаленно, приглушенно, будто бы Аня погрузилась в невидимые воды, либо это они явились из ниоткуда — поднялись и захлестнули с головой, пробираясь глубоко в сознание — усыпляя ее. Голова начала падать, глаза закрываться, но она все еще замечала все более неприкрытый к ней интерес рослого. Выражение лица его изменилось. До того он старался казаться доброжелательным, но теперь его губы искривились в ухмылке, как у кровного врага Ани. Словно в блеклом свете Луны перед ней явились желтые кривые зубы и померкшие — без выражения — красные глаза.

Все тело быстро наливалось тяжестью. У Ани не было сил сидеть прямо на ящике. Теперь она понимает, почему все трое у стены. Аня повалилась на левый бок, но спохватившись упала на руки и увидев стену с противоположной стороны, как можно быстрее поползла на четвереньках к ней. Ей казалось, что это произошло в несколько секунд, но добиралась Аня тяжело — медленно переставляя ноги и руки, раз повалившись боком на пыльный пол. Наконец ей удалось прислонить свою худощавую спину к холодной стене.

Отсюда можно наблюдать за происходящим, но она не могла. Все уплывало; сознание терялось в незримых водах, отягощающих ее всю разом. Становилось все страшнее. И сердечко ее с каждым ударом билось все ожесточеннее, все отчаяние и, казалось, что не выдержит своего же напора — сейчас разорвется и Искорка потухнет навсегда. Но пока еще ему хватало сил; и продолжало оно свирепо пробиваться через грудь несмотря на уговоры, мольбы Ани остановится.

— Тебе плохо? — спросил оживший мелкий. Ане показалось, что он один проявил к ней доброжелательный интерес и поинтересовался без всякой потаенной мысли. Чем дальше, тем хуже. Зря!

Не сейчас, ни после Аня так и не сможет вспомнить, сказала она «нет» вслух, или только про себя. Все смешалось — грани поплыли. На всякий случай Аня повторяла «нет» снова и снова, уверенная, что хоть один раз она точно произнесет слово вслух. Повторяла она, пока ее не оборвал далекий голос с самой поверхности невидимых вод, на глубину которых она стремительно погружалась.

— Ну теперь можно и побеседовать! Так как, говоришь, тебя зовут?

3

Хватаясь за пары испаряющейся воли, собирая рассыпающиеся осколки внимание, Аня делала попытки вынырнуть их под волн, которые одна за другой накрывали ее с головой, погружая все глубже и водоворотом стремительно унося на темное дно. Но с каждым вдохом Аня делалась все прозрачнее, растворяемая течением становилась все слабее и беспомощнее.

Страх — подобен бесконечно малой точке, в ужасе неизвестности себя сделавшей рывок, чтобы расширится. Она — от природы холодная, пустая и темная, решившая познать себя разворачиваясь во времени, но лишь ужаснулась самой же себе — своей безграничной пустотой, — осознанием своей пустоты, в который лишь мельчайшие, такие же пустые частички уносятся куда-то вдаль. Хочется не видеть, не ощущать этого кошмара; вернуть все обратно, сомкнуться в себе — в точку, которая трусливо не решилась на рывок, но уже поздно. Один только шаг определил раз и на всегда, и только чудо поможет вернуться ей — сомкнуться точке в себе. Теперь она знает, как знает и Аня, что есть страх не имеющий своего предела — он расширяется как холодная точка, как пустая вселенная в бесконечную даль. Страх растет, ширится и углубляется. Надо найти ему предел — грань должна, обязана существовать. И Аня чувствует ее — граница. Страх невыносим, он сводит с ума, но зато Аня нащупана грань — страх не поползет дальше, — уже хорошо. Но грань, извиваясь, выскальзывает из рук, уносится набирая скорость; грани нет предела, страх может ширится бесконечно, пока не произойдет чудо. Чудо! Вселенная и не знала о нем до первого безумца, появившегося на бессмысленно уносящейся вдаль пустой частицы среди родственной ей безграничной пустоты.

И сердце потеряло пределы — носится в груди, бьется, разбивается о ребра — хочет убить себя, лишь бы не смотреть в эту пустующую бездну бессмысленного существования. Но страх все рос, возвышался, вопил от самого себя, как разорвано-разрывающаяся точка в кошмаре стонет познавая себя.

Это животный страх, проникший в каждую пору тела и сдавливающий горло небытием. Безумный страх, замораживающий кровоток души в отсутствии смысла. Инфернальный страх, сворачивающий и выворачивающий на изнанку гордый рассудок.