Само собой, чем слаще жизнь, тем горше с ней расставаться. Но, по крайней мере, ты вправе выбирать форму этого расставания. Можно уйти тихо, а можно на прощание хлопнуть дверью, рассудил К. и предпочел второе.

Он без труда убедил себя, что надо в последний раз посетить Венецию, — если не потому, что жить без нее не может, то хотя бы потому, что скоро не сможет жить вообще. К. снова бросится в объятия итальянской красавицы — и не важно, сколь дорого придется за это заплатить.

Размышляя обо всем этом, он смотрел на девушек, а те махали с моста Риальто — не ему, наверное, а тому мужчине, каким он был когда-то.

Вапоретто остановился у причала, одна толпа устремилась на берег, другая — на палубу. К., сидя в носу речного трамвайчика, на скамье слева от прохода, впитывал как губка все, что видел, слышал, обонял и осязал. На миг проснулись бруклинские воспоминания и обрели четкость ротогравюр. Вот дедушкина ручная тележка. Вот запах свежезаваренного кофе в тесной трехкомнатной квартире. Вот гладкость и жесткость набитого конским волосом дивана.

Но все это тотчас вытеснили венецианские впечатления, прошлые и нынешние. Старые воспоминания прекрасны, но они прячутся в тени новых образов, что проплывают через разум, — а фоном им служат мост Академии и собор Санта-Мария-делла-Салюте.

Это очень важный момент, и хочется пережить его как можно острее. К. дал мысленную команду психоконтролю.

Насчет этого врач предупреждал: «Раз уж вы решили отправиться в путешествие, я отговаривать не стану. Но не обращайтесь слишком вольно с вашей внутренней механикой. Учтите, за все приходится платить, и эти психические способности, с недавних пор открывшиеся человеку, этот доступ к тайным рычагам, позволяющим до крайности обострять чувства, обходятся очень дорого. Конструкция человеческого тела не изменилась, мы живем по древней программе. Психоконтроль способен стимулировать физиологию, но она для этого вовсе не приспособлена. Молодость позволяет выдерживать перегрузки, но ваш организм износится очень быстро, и современные медицинские технологии ничего не исправят. Вы просто ветхая модель с допотопным программным обеспечением. Понимаю, К., вам хочется снова почувствовать себя богом, но это стало бы чересчур сильным испытанием для организма. Будьте спокойны, осторожны и бережливы, довольствуйтесь малым и не требуйте от жизни невозможного».

Спору нет, совет был хорош, и К., несмотря на свою браваду, намеревался ему последовать.

«Я хочу просто увидеть Венецию», — твердил он себе.

Но сейчас, в этот самый миг, когда мягко покачивался вапоретто, с лагуны дул теплый ветер, синело небо над головой и дивные здания казались застывшими в танце фигурами, К. отбросил всяческую осторожность. Он резко повысил мощность восприятия и, не внемля сердцу, заколотившемуся от перегрузки, воспарил духом — снова юный и энергичный, с беспредельной и сверхчуткой памятью, он уподобился богу. И не осталось в нем сомнений Гамлета или горечи Лира.

— «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом» [16], — произнес он вслух.

На него с любопытством взглянули несколько человек и тут же отвернулись. Даже в эту просвещенную эпоху никому не запрещалось разговаривать с собой без видимых причин. Ну, примут за психа — и что с того? Главное, что К. великолепно себя чувствует. Будь человеческий организм устроен поразумней, ему и полагалось бы так себя ощущать в таком возрасте.

Перед кафе «Флориан» играл оркестр, его музыка — подлинный триумф небесных гармоний — бальзамом проливалась на душу, и тихую водную гладь вспенивало весло гондольера, и в маленьком боковом канале одиноко и гордо покачивалась соломенная шляпка, и в небе потрясающей синевы робко плыло белое облачко — и все это казалось тщательно продуманными деталями сцены.

К., подхваченный волшебством усиленной чувственности, смотрел захватывающий спектакль. И видел через арочные проемы далекие дома — они будто плыли по воде, окрашенные в цвета, которые блекли буквально на глазах.

Зачарованный этой красотой, он высадился с вапорет-то и пошел по узким улицам и горбатым мостам. Но экстаз постепенно уступал боли в ногах — ее надо было заглушить мысленным приказом. Колотящееся сердце тоже требовало внимания к себе — и такой же успокаивающей команды. И сердцебиение, и боль К. унял, чтобы не мешали любоваться, как иностранка в футболке с утенком Дональдом отбрасывает с лица волосы цвета бронзы.

Потом он сжевал пиццу искусственными зубами, которые только для этой цели и вставил, и прошелся среди голубей, невозмутимо и безнаказанно снующих на мостовой, и поглядел на мальчика, примеряющего у ларька золотистую карнавальную маску из папье-маше.

И в этот миг К. понял, что одержал победу над временем, болезнями и потерями. Победил — и остался жив. Теперь нужно остыть, замедлиться, спуститься с опасных восхитительных высот, перевести дух, снова принять боль, пройтись до стоянки такси и оттуда поехать в гостиницу, а лучше в больницу.

Да, это было бы самым разумным. Но сверхчеловеческая сущность, которую он то ли создал в себе, то ли возродил, этот всепоглощающий бог безграничной памяти не согласился принять неизбежную развязку, не пожелал стать вновь простым смертным. С одной стороны — предостережение врача, подкрепленное расчетливой мудростью науки, которая в каждом мгновении видит прежде всего возможность прожить мгновение следующее. С другой стороны — звучащий в мозгу голос Ницше, в безумии своем возомнившего себя Заратустрой: «Умри вовремя!»

Если суждено умереть, не лучше ли сделать это, когда ты на пике могущества, когда картины величайшей красоты окружают тебя со всех сторон?

В самой глубине души К. сожалел — но только о неудобствах, которые невольно доставит другим, после того как сердце откажется терпеть надругательство над собой (или принимать щедрую милость, это как посмотреть).

Он замертво рухнул на мостовую.

К. нарушил порядок, но тут уже ничего не поделаешь. В мире, созданном для живых, умирающий всегда доставляет неудобства. Но для него самого смерть может быть триумфом, славным итогом его лучших деяний, запечатленных его разумом картин, нюансов его существования; блистая, они выходят на авансцену, в то время как сам он проваливается в люк, в таинственную мглу — в то единственное, что наполняет человеческую жизнь смыслом.

Меня зовут Брентон. Я известный, преуспевающий психолог, могу похвастаться длинным списком опубликованных научных трудов. Возможно, вы читали мою популярную книгу «Сон о непонимании». Она помогла сотням читателей справиться с трудностями. Я много знаю о непонимании. Но эти знания не помогли решить мои собственные проблемы.

Дело в том, что мы с женой не живем вместе. Я ночую прямо в офисе в Ист-Сайде, а Майра по-прежнему обитает в нашей квартире в Вест-Сайде.

Как бы ни были хороши мои книги, они все-таки не научили жену понимать меня. В последнее время я часто задаю себе вопрос, почему так произошло. Наверное, поэтому я и увидел тот сон.

Во сне я очутился в просторном пустом зале, залитом призрачным голубым светом. Передо мной стоял мужчина огромного роста с аристократической бородой. Его вид внушал уважение.

— Наконец-то ты явился ко мне, — пророкотал он.

— Кто вы? — спросил я.

— Ариман, бог, решающий земные проблемы.

— Какие именно?

— Например, проблему мембраны.

— Не понимаю, о чем вы.

— Мембрана — это то, что разделяет людей. Ее нельзя увидеть, но можно почувствовать. Нечто вроде прочной пленки, окутывающей каждого человека и отделяющей его от себе подобных.

— Значит, мембрана… — повторил я. — Но ведь науке о ней ничего не известно?

— Разумеется.

— И как она действует?

— Влияет на взаимоотношения. Этот невидимый барьер мешает по-настоящему понять другого человека.

— Да, это серьезная проблема, — признал я. — Я много думал о ней, пытался объяснить, используя всевозможные метафоры.