Попробуют истребить их обычными способами — но безуспешно. Загадочные твари рассеются по всей столице, проникнут в богатые пригороды — Педрегал и Койсокан. К тому времени станет известно, что они, как люди, всеядны. И уже возникнет подозрение (вполне справедливое), что размножаются они с необычайной быстротой.

Вероятно, только позже оценят, насколько они разумны.

На борьбу с нашествием будут направлены воинские части — но тщетно. Над полями и селениями загудят самолеты — но что им бомбить? Эти твари не мишень для обычного оружия, они не ходят стаями. Они прячутся по углам, под диванами, в чуланах, они все время тут, подле вас, но ускользают от взгляда… Пустить в ход отраву? Но они не жрут то, что вы им подсовываете.

И вот настанет август, и люди уже совсем бессильны повлиять на ход событий. Мехико занят войсками, но это одна видимость: орды зверей захлестнули Толуку, Икстапан, Тепальсинго, Куэрнаваку, и, как сообщают, их уже видели в Сан-Луис Потоси, в Оахаке и Вера-Крусе.

Совещаются ученые; предложены чрезвычайные меры; в Мексику съезжаются специалисты со всего света. Зверье не созывает совещаний и не публикует манифестов. Оно просто плодится и множится, оно уже распространилось к северу до самого Дуранго и к югу вплоть до Вильярмосы.

Соединенные Штаты закрывают свои границы — еще один символический жест. Звери достигают Пьедрас Неграс, не спросясь, переходят Игл Пасс, без разрешения появляются в Эль Пасо, Ларедо, Браунзвиле. Как смерч, проносятся по равнинам и пустыням, как прибой, захлестывают города. Это пришли мохнатые друзья доктора Вампира, и они уже не уйдут.

И наконец человечество понимает: задача не в том, чтобы уничтожить загадочное зверье. Нет, задача — не дать зверью уничтожить человека.

Я нимало не сомневаюсь: это возможно. Но тут потребуются объединенные усилия и изобретательность всего человечества.

Вот чего хочу я достичь, выводя породу чудовищ.

Видите ли, надо что-то делать. Я задумал своих зверей как противовес, как силу, способную сдерживать неуправляемую машину — человечество, которое, обезумев, губит и себя, и всю нашу планету. В конце концов, какое у человека право истреблять неугодные ему виды жизни? Неужели все живое на Земле должно либо служить его так плохо продуманным планам, либо сгинуть? Разве каждый вид, каждая форма жизни не имеет права на существование — права бесспорного и неопровержимого?

Хоть я и решился на самые крайние меры, они небесполезны для рода людского. Никого больше не будут тревожить водородная бомба, бактериологическая война, гибель лесов, загрязнение водоемов и атмосферы, парниковый эффект и прочее. В одно прекрасное утро все эти страхи покажутся далеким прошлым. Человек вновь будет зависеть от природы. Он останется единственным в своем роде разумным существом, хищником; но отныне он вновь будет подвластен сдерживающим, ограничивающим силам, которых так долго избегал.

Он сохранит ту свободу, которую ценит превыше всего, — он все еще волен убивать, но только потеряет возможность истреблять дотла.

Пневмония — великий мастер сокрушать надежды. Она убила моих зверей. Вчера последний поднял голову и поглядел на меня. Большие светлые глаза его потускнели. Он поднял лапу, выпустил когти и легонько царапнул мою руку.

И я не удержался от слез, потому что понял: несчастная тварь старалась доставить мне удовольствие, она знала, как жаждал я сделать ее свирепой, беспощадной — бичом рода людского.

Усилие оказалось непомерным. Великолепные глаза закрылись. Зверь чуть заметно содрогнулся и испустил дух.

Конечно, пневмонией можно объяснить все. Помимо того, просто не хватило воли к жизни. С тех пор как землею завладел человек, все другие виды утратили жизнестойкость. Порабощенные еноты еще резвятся в поредевших Адирондакских лесах, и порабощенные львы обнюхивают жестянки из-под пива в Крюгер-парке. Они, как и все остальные, существуют только потому, что мы их терпим, ютятся в наших владениях, словно временные поселенцы. И они это знают.

Вот почему трудно найти в животном мире жизнелюбие, стойкость и силу духа. Сила духа — достояние победителей.

Со смертью последнего зверя пришел конец и мне. Я слишком устал, слишком подавлен, чтобы начинать сызнова. Мне горько, что я подвел человечество. Горько, что подвел львов, страусов, тигров, китов и всех, кому грозит вымирание. Но еще горше, что я подвел верблюдов, ворон, крыс, гиен — всю эту нечисть, отребье, которое только для того и существует, чтобы человек не уничтожал его. Самое искреннее мое сочувствие всегда было на стороне изгнанников, на стороне отверженных, заброшенных, никчемных — я сам из их числа.

Разве оттого только, что они не служат человеку, они — нечисть и отребье? Да разве не все формы жизни имеют право на существование — право полное и неограниченное? Неужели всякая земная тварь обязана служить одному-единственному виду, иначе ее сотрут с лица земли?

Должно быть, найдется еще человек, который думает и чувствует, как я. Прошу его: пусть продолжает борьбу, которую я начал, единоличную войну против наших сородичей, пусть сражается с ними, как сражался бы с бушующим пламенем пожара.

Страницы эти написаны для моего предполагаемого преемника.

Что до меня, то недавно Гарсия и еще какой-то чин явились ко мне на квартиру для «обычного» санитарного осмотра. И обнаружили трупы нескольких выведенных мною тварей, которые я еще не успел уничтожить. Меня арестовали, обвинили в жестоком обращении с животными и в том, что я устроил у себя на дому бойню без соответствующего на то разрешения.

Я собираюсь признать себя виновным по всем пунктам. Обвинения эти ложны, согласен, но по сути своей они, безусловно, справедливы.

Этим утром мистер Слэйтер как-то по-особенному весело, даже слегка подпрыгивая, вышагивал в направлении железнодорожной станции. На его гладко выбритом лице сияла эффектная улыбка. Какое все-таки чудесное весеннее утро сегодня!

Мистер Слэйтер даже напевал чуть слышно, радуясь этой прогулке вдоль семи кварталов. Зимой, конечно, это причиняет определенные неудобства, но такая погода заставляет забыть о них. Становится просто радостно жить, особенно в пригороде, даже несмотря на необходимость ежедневно приезжать в город.

И тут его остановил какой-то мужчина в синем демисезонном пальто.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он. — Не могли бы вы показать мне дорогу к алтарю Баз-Матайна?

Мистер Слэйтер, все еще окутанный весенними грезами, попытался сосредоточиться:

— Баз-Матайна? По-моему… Вы сказали: алтарь Баз-Матайна?

— Совершенно верно, — еле заметно улыбнулся, словно принося извинения, незнакомец. Лицо его было смуглым и продолговатым, а что касается роста, то незнакомец был необычно высоким. Мистер Слэйтер решил про себя, что наверняка тот иностранец.

— Мне, право, неловко, — вымолвил после некоторого замешательства мистер Слэйтер, — однако, кажется, ни о чем подобном слышать мне не доводилось.

— И тем не менее, благодарю вас, — вежливо откланявшись, смуглолицый направился к центру городка. А мистер Слэйтер продолжил свой путь.

Лишь после того, как кондуктор закомпостировал его билет, мистер Слэйтер задумался над своим маленьким происшествием. «Баз-Матайн», — повторял он про себя все время, пока поезд мчал его мимо подернутых туманом вспаханных полей к Нью-Джерси. «Баз-Матайн». Мистеру Слэйтеру удалось уговорить себя, что этот незнакомец, похожий на иностранца, скорее всего, попросту ошибся. Северный Амброуз, штат Нью-Джерси, — заурядный городишко, настолько крохотный, что любой его житель знал наперечет не только что улицы, но и каждый дом или там магазин. А если уж обитал здесь, как мистер Слэйтер, почти двадцать лет…

Без малого половина рабочего дня истекла в его конторе, когда мистер Слэйтер поймал себя на том, что, постукивая карандашом по стеклу, накрывавшему его письменный стол, не перестает думать о мужчине в синем демисезонном пальто. Впрочем, любой иностранец — всегда диковинка для Северного Амброуза, этого тихого и чистенького, давно уже образовавшегося пригорода. Мужчины, населяющие Северный Амброуз, носили добротные деловые костюмы, держа в руках плоские коричневые кейсы. Одни из них были полными, другие — худыми, но, несмотря на это обстоятельство, все они здесь похожи друг на друга, как родные братья.