Глаза Эсфири полезли на лоб. Она глубоко вдохнула, потом выдохнула и попыталась взять себя в руки.

— Приятно познакомиться, мистер…

— Каслмен, Ричи Каслмен. А вы?..

— Миссис Казорни, Эсфирь Казорни. — Она нахмурилась, будто хотела сказать: «Поверить не могу!»; затем робко спросила: — Мойша, ты все еще здесь где-то?

— Конечно я здесь. Где мне еще быть?

Ричи отметил, что голос Грелича звучал более уверенно, чем его собственный, более ярко и эмоционально. Фразы Моисея были наполнены всем спектром низких и высоких звуков и полным диапазоном громкости.

— Да, Эсфирь, — тем временем продолжал Грелич, — по милости судьбы я все еще здесь. Эти клуцы [23]из компании даже не смогли убить несчастного еврея, хотя Гитлер неоднократно показывал, как это делается. Мы, Эсфирь, живем во времена расцвета цивилизации гоев, так сказать, в ее апофеозе. У руля стоят олухи и демонстрируют нам, что значит «облажаться», уж прости за грубое словечко.

Эсфирь махнула рукой — дескать, пустяки. Она вгляделась в лицо мужчины и шепотом спросила:

— Мойша!

— Да здесь я, здесь, — проворчал Моисей. — Где еще мне быть?

— А этот парень, что живет в твоем теле, он наш?

— Атеист я! — вскричал Ричи. — Убежденный, чистокровный атеист.

— О, сечешь фишку? — сказал Моисей. — Атеизм — первый шаг на пути к иудаизму.

— Ни за что на свете! — воскликнул Ричи.

— А какого толка атеизма ты придерживаешься?

— А что, у атеизма есть еще и толки?

— Минимум два: интеллектуальный и инстинктивный.

— Ага!

— Что «ага»?

— Ты только что сам подтвердил мою любимую идею. Евреи никогда не бывают инстинктивными атеистами. Евреи, даже самые глупые, рождаются с сомнениями в мозгах и готовы спорить по любому поводу. Поэтому все евреи — интеллектуалы. И если уж еврей решится на самоубийство, то не раньше, чем поспорит об этом сам с собой, долго и взвешенно, и примет во внимание Божье мнение о суициде.

В дверь позвонили снова. Грелич открыл.

— Соломончик! — восторженно воскликнул он, обнаружив за дверью высокого чернокожего человека. — Соломон Гранди, эфиопский еврей, — пояснил он Ричи.

— Мойша, ты меня слышишь? — спросил Соломон.

— Конечно-конечно, я тебя слышу, Соломончик. Ну и что ты мне хочешь поведать? Что-нибудь из твоих афрохасидских псевдонаучных бредней?

— Я пришел просто как друг, — ответствовал Соломон.

— Очень, очень мило, — хмыкнул Грелич. — Убийца возвращается, чтобы поглумиться над трупом жертвы.

— Не вполне понял, — сказал Соломон.

— А что тут понимать? Где ты был, когда я нуждался в друге? Где ты был, когда я собрался покончить с собой?

— Покончить с собой? На труп ты не похож, Мойша.

— Я честно пытался. И все еще жив по чистой случайности.

— Так каждый может сказать. А можно сказать иначе: так называемая случайность никогда не случалась.

— Софистика! — вскричал Грелич.

Соломон задумался, потом кивнул:

— Согласен. В самом деле, я никогда не был тебе хорошим другом. Точнее, не оказался тебе хорошим другом, когда это было тебе нужно.

— Ничего не хочу знать, — сказал Грелич, уловив тенденцию в поведении Соломона.

— Мы оба ответственны за то, что с тобой стряслось, — говорил Соломон. — Ты сам себя избрал жертвой, а я стал убийцей поневоле. Вместе мы и оборвали твою жизнь. Но мы оба просчитались в отношении Бога.

— С чего ты взял? — вопросил Грелич.

— Мы полагали, что можем воплотить в реальность Великое Ничто Смерти. Но Господь ответствовал нам: «Не так все должно быть». И Он даровал нам обоим жизнь, дабы мы терзались содеянным и не могли от этого спастись.

— Бог никогда бы так не сделал, — ответил Грелич. — Ну, если бы Он существовал.

— Бог существует.

— И на каких основаниях Он бы сделал то, что, по-твоему, сделал с нами?

— Ему не нужны никакие основания. Он не зависит от собственных решений. Он может делать все, что захочет, с кем угодно и когда угодно. На этот раз он решил наказать тебя. Ты сам виноват. Бог никогда не говорил тебе, что самоубийство угодно Ему.

Ричи понравился ход разговора. Ему хвалилось (термин, к которому Ричи еще предстоит привыкнуть) наблюдать, как агрессивный интеллектуал Грелич огребает по самое не могу от Соломона, который вещает, как религиозный проповедник, и знает толк в теологических спорах. Однако неожиданно Ричи осознал, что разгвор Грелич полностью взял на себя, а он, Ричи Каслмен, и слова не проронил.

— Эй, ребята, — сказал он. — Кажется, беседа затягивается, а меня так никто и не представил.

Грелич мрачно исправил ошибку.

— Почему бы не сделать перерыв и не перекусить? — предложил Ричи, обнаружив, что может говорить более свободно. — Я бы не отказался.

— В округе есть вегетарианский ресторан? — поинтересовался Грелич.

— Господи, понятия не имею, — сказал Ричи. — В паре кварталов отсюда есть вполне приличное кубинское кафе.

— Я никогда не возьму в рот некошерную падаль, — заявил Грелич. — Не говоря уже о том, что я вегетарианец.

— Тогда сам предложи, умник, — ответил Ричи.

— Господа, — подал голос Соломон. — Мы возьмем такси — я плачу — и отправимся в нижний Ист-Сайд, к Ратштейну.

Такси высадило их на углу Второй авеню и Четвертой улицы. Заведение Ратштейна было достаточно большим, порядка ста столиков, но почти пустым. Только за одним столом расположились двое мужчин: они пили кофе, закусывали блинчиками и о чем-то спорили.

— Прошу за Философский Стол. — Соломон сделал приглашающий жест и провел Ричи и Грелича к овальному столу на восьмерых. — Здесь часто сиживали Шельпштейн из Нью-Йоркского университета, иногда захаживает Ганс Вертке из Колумбийского.

Ричи никогда не слышал раньше об упомянутых джентльменах. И ему совсем не нравилась вегетарианская кухня. Он согласился на тарелку яичных пирожных и тоник из сельдерея. Грелич заказал блинчики с клубникой. Эсфирь предпочла рисовый пудинг. Соломон выбрал себе блюдо из риса с овощами.

Официант оказался пухлым коротышкой среднего возраста с копной редких седых волос на голове. Смахивал он на европейца. Двигался медленно, словно каждый шаг давался ему с большим трудом.

— К семи часам столик придется освободить, — сказал официант. — На вечер он зарезервирован.

— Сейчас еще только три пополудни, — проворчал Грелич. — Боже упаси, чтобы известнейшим философам современности пришлось вести свои дискуссии в другом месте. Мы уйдем отсюда задолго до начала их умных бесед.

— Наши клиенты привыкли видеть их за этим столом, — ответил официант. — Меня зовут Яков Лейбер, к вашим услугам.

Поначалу разговор шел понемногу обо всем. Перемывали косточки знакомым, обсуждали происшествия и скандалы, ругали погоду и политику. Благодаря этой беседе Ричи открылось лицо старого Нью-Йорка, города с доходными домами, ручными тележками, миквами [24]и дешевыми квартирами-студиями для студентов. Ричи казалось, что разговор идет о Нью-Йорке столетней давности, а не о современном индустриальном и деловом центре.

Когда они проезжали на такси по Второй авеню, Ричи заметил множество испанских продовольственных магазинов, парфюмерных лавок, закусочных и прачечных. То, что раньше было еврейским кварталом, превратилось в испанский баррио, или как там они называют свои трущобы.

Ричи поделился впечатлениями с Эсфирью.

— Все меняется, — вздохнула она. — Говорят, заведение Ратштейна держится только благодаря богатым еврейским мафиози из Нью-Джерси. Им хочется иметь нормальное место в центре, где можно прилично отобедать во время деловых поездок.

— Видел я когда-то фильм, — сказал Ричи. — Еврейский гангстер и его дочь, другой гангстер, молодой парень, который влюбился в дочь первого гангстера и отправился назад во времени, чтобы убить ее будущего супруга, потому что он плохо с ней обращался. Не помню, как они раздобыли машину времени, но по тем временам это смотрелось вполне логично.