И я тяжко вздыхаю в ответ. Лучше бы тебе, дедушка, самому не прознать, чьими «благородными» намерениями Макс вообще оказался у нас на пороге. Он-то как раз таки ничего и не знал.

— Может, он до сегодняшнего дня понятия не имел, кем ты мне приходишься, — тихо говорю я, все еще буравя взглядом старый пол.

— Ну конечно, — краем глаза замечаю, как дед негодующе всплескивает руками, — он просто так обратил на тебя внимание. Да этот разгильдяй что угодно выдумает, лишь бы не учиться! Сейчас начнет петь тебе в уши, какой он бедный-несчастный, а ты, наивная и влюбленная, ко мне придешь с мольбой о пощаде.

Вдох. Выход. Сильнее зажимаю дрожащие ладони между своих коленей. Прям до боли. Заставляю себя сидеть на месте, Потому что во мне взвивается нетерпимое чувство подскочить, топать ногами и доказывать, что Макс хоть и лодырь, но он самый обаятельный и искренний лодырь на свете. Решаюсь поднять голову и посмотреть на дедушку.

— Зря ты так о Максиме. Он… Он абсолютно нормальный.

А то уже чуть ли не хватается за седую голову. Смотрит на меня, как на инопланетянина:

— Леся, да Ольховский шалопай и бездарь, каких свет не видывал. Выбрось из головы все эти свои глупости. У тебя сейчас одна задача и занятие — это учеба.

— Так я и так больше ничем не занимаюсь, дедушка. Никуда не хожу, ни с кем не общаюсь… Я… Да я как изгой! — не выдержав, повышаю голос.

— А ну, прекращай мне здесь драматизировать, — дед грозно трясет перед собой указательным пальцем. — Ты должна учиться. И точка. Поэтому, чтобы я больше ничего не слышал о Максиме, тем более не видел на пороге нашего дома.

На последней фразе меня уже подкидывает на кресле. Я подрываюсь на ноги и… Молчу. Все равно все без толку. Хоть слезами и криками здесь разлейся.

Развернувшись, хочу просто выйти из этой допросно-поучительной камеры.

— Ты мне еще спасибо скажешь, — тут же прилетаете мне в спину от дедушки.

— За что? — резко оборачивают к нему и развожу руками. — За то, что все должно быть по-твоему?

— Мне, как-никак, седьмой десяток, и я лучше тебя в жизни-то соображаю, — он важно чеканит каждое слово, одергивая свою застиранную домашнюю майку.

И мое самообладание не выдерживает. Оно покидает чат, громко хлопнув дверью.

— Тогда, может, взглянешь на то, как мы живем? Заглянешь в квитанции о квартплате с долгами? Обратишь внимание, что все в этом доме требует ремонта. И перестанешь, наконец, ставить свои принципы во главу угла? — слова срываются с моего языка быстрее, чем успевают прийти на ум. Тараторю и смотрю деду прямо в его горящие, собственной правотой, глаза. — За прошедшие несколько лет, дедушка, тебя попросили уволиться практически из всех вузов нашего города. Тебе всегда все не так: коллектив, начальство, расписание, студенты. Все плохие. Ты даже в нашем университете продержался всего один семестр и опять увольняешься! Что не так? У тебя была всего пару часов в неделю этой дурацкой эконометрики.

Дедушка лишь пренебрежительно кривится:

— Да потому что я считаю, что тратить свое драгоценное время на таких тупоголовых экземпляров, как Ольховский, это кощунство. Вот проведу эту пересдачу и уйду из этого болотца взяток и панибратства.

— Дедушка, не может все в мире крутиться вокруг тебя. Пора начать подстраиваться. Не хочешь? Так дай мне возможность заработать хоть какие-то деньги, — я смотрю на него умоляющие и говорю так же, но вижу перед собой только взгляд отрицания.

— Подо что подстраиваться? Под прогнившую систему бюрократии? Или под богатеньких сынков наших олигархов? И работать ты будешь только после аспирантуры и только по профессии, Олеся.

И мне хочется схватить себя за волосы и просто заорать от этой бессмысленной твердолобости. Но так делаю только в своем воображении, а на деле лишь ощущаю, как опускаются мои плечи, и я устало проговариваю:

— Я спать…

— Олеся, и не вздумай продолжать общение с этим оболтусом, — жестко цедит дедушка.

И слова из меня опять летят раньше, чем появляются в мыслях:

— А если я хочу с ним общаться? — с чувством выпаливаю я.

Дрожащей рукой дедушка хватается за сердце и медленно опускается в свое кресло. А я, глубоко вздохнув, закатываю глаза. Все ясно.

И я, как всегда, плетусь на кухню за волшебными капельками. И кабинет, заставленный книгами, журналами с висящим на стене ковром, как всегда, заполняется едким запахом. И я уже даже не переживаю. Этим меня не удивишь. Это я первое время в панике звонила в скорую, а потом поняла суть такого представления. И все бы ничего, но у дедушки действительно есть проблемы с сердцем.

А проверять, когда ему надо давать Оскар, а когда действительно корвалол, не хочется. Поэтому дед всегда получает только корвалол и мое молчание.

Выпив свою дозу пахучего лекарства, дедушка прикрывает глаза, подпирая затылком высокую спинку старого кожаного кресла.

— Леся, не заставляй меня нервничать, — уже спокойно произносит он.

Я забираю из его рук стакан, ставлю его на стол, заваленный бумагами, и стараюсь изо всех сил не выдавать тоску и разочарование в голосе:

— Не буду, дедуль. Ложись лучше отдыхать.

— Сейчас-сейчас, внученька, — покорно кивает он. — Пять минут посижу и пойду.

Успокаивающе погладив дедушку по плечу, я оставляю его одного в кабинете. Концерт окончен. Никто больше не пререкается и все свободны.

Оказавшись у себя в комнате, плотно закрываю за собой дверь и просто валюсь с ног на кровать, наплевав даже на то, что на мне все еще сырая пижама.

В голове, как рой ос, жужжат мысли. Не могу выловить из них хоть одну, чтобы сосредоточиться.

Растерянно смотрю в темноте одну точку где-то на потолке.

Перед глазами как разломанный пазл мелькают события прошедшего дня.

Первый поцелуй с Максом, первый в жизни прогул пар, потоп, потом поцелуй с Максом еще раз… Его руки… губы… его такие головокружительные объятия и этот жар, мурашками ползущий по ногам к низу живота…

И всю остроту этих чувств рушит дедушкин голос, возникший в моей голове: «Леся, не заставляй меня нервничать».

Из меня вырывается протяжный стон, который я глушу, прижавшись изо всех сил лицом к подушке.

И как мне быть совершенно не понимаю…

Мое решение ставить эти чертовы билеты по эконометрике было принято лишь на эмоциях после очередного запрета дедушки поступит так, как я хочу. А я хотела не новый айфон или юбку. Я всего лишь устроилась официанткой в вечернюю смену в ближайший к дому в очень приличный ресторан. И после этого пришлось отпаивать деда корвалолом, пока он эпично заказывал себе венок в ритуальных услугах и место на кладбище. Мне пришлось тут же уволиться, не отработав и одной смены. И это повторяется из раза в раз.

Я была так зла на свою беспомощность и зависимость от таких дедушкиных представлений, что… Тогда я уже не думала, а просто делала. Назло. И давно бы получила свои деньги за билеты, если бы на моем пути не возник Макс. Из-за него все пошло не по плану. Из-за него я до сих пор не выбросила копию этих билетов, хоть стыд теперь каждый день все больше напоминает о себе.

Это неправильно по отношению к дедушке, каким бы несносным его характер ни был. Но я обещала Максу помочь, раньше, чем мною занялась моя совесть. Да и сама мысль, что Максима отчислять и запихнут в армию, становится комом в горле.

На ощупь нахожу край одеяла и ныряю под него с головой. Господи! И о чем я только думаю? Я с ума сошла, да?

У меня горят синим пламенем душа и губы от поцелуев…Мне даже сейчас страшно взять в руки телефон. Я боюсь увидеть там какую-либо смс от Макса. И еще больше боюсь не увидеть там ничего.

Но засыпая в душном, жарком коконе одеяла, я думаю лишь о Максиме Ольховском…

О Максе я думаю и весь следующий день. И когда опаздываю на пару, и когда сижу на паре…

Это глупо, но, кажется, я думаю о нем каждую секунду. И о том поцелуе… Я ума не приложу, как и о чем теперь разговаривать с Максом, но увидеть его и поговорить с ним хочется до дрожи в сердце. Но почему-то мой телефон молчит.