— Что такое? — ахнул он.

— Что-то не так? — спросил другой.

— Сенатор Лаример… он приходит в себя.

— Не может быть.

— Я ничего не вижу, — сказал Суворов, пододвигаясь ближе.

— Его альфа-активность в цикле девять к десяти за секунду, но этого не может быть, если он в состоянии запрограммированного сна.

— Волны вице-президента Марголина тоже усиливаются.

— Надо позвать доктора Лугового.

Он не успел договорить — Суворов жестоким приемом дзюдо, ударом в основание черепа, сбил его на пол. Продолжив движение, он ребром ладони ударил второго психолога по кадыку, раздробив ему дыхательное горло.

Еще до того как жертвы упали на пол, Суворов хладнокровно взглянул на часы. Они показывали 11:49: через одиннадцать минут Луговой должен на лифте покинуть лабораторию. Суворов много раз проделывал все движения, оставив себе не больше двух минут на непредвиденные задержки.

Он переступил через безжизненные тела и из комнаты с мониторами перебежал в помещение к подопытным в звуконепроницаемых коконах.

Открыл замки третьего кокона, откинул крышку и заглянул внутрь.

На него смотрел сенатор Мартин Лаример.

— Где я? И кто вы такой? — неуверенно спросил сенатор.

— Друг, — ответил Суворов, поднимая Ларимера из кокона и наполовину неся его к стулу.

— Что происходит?

— Молчите и доверьтесь мне.

Суворов достал из кармана шприц и ввел сенатору стимулятор. То же самое он проделал с вице-президентом Марголином, который ошеломленно оглядывался и не сопротивлялся. Они были голые, и Суворов бросил им одеяла.

— Завернитесь, — велел он.

Конгрессмен Алан Моран еще не пришел в себя. Суворов поднял его из кокона и уложил на пол. Потом повернулся и подошел к еще не освобожденному президенту. Глава американского государства был пока без сознания. Защелки кокона были не такие, как у остальных, и Суворов терял драгоценные секунды, стараясь их открыть. Пальцы его словно потеряли чувствительность, и ему пришлось бороться за контроль над ними. Он почувствовал первые приступы страха.

На часах 11:57… Он почти выбился из графика, его две минуты испарились. Страх сменился паникой. Он наклонился и достал „Кольт-вудсман“ 22-го калибра, прикрепленный к голени. Снял пистолет с предохранителя; на краткий миг он перестал быть собой, он был вне себя — человек, которого ослепили долг и буря чувств. Он нацелился в лоб президенту под прозрачной крышкой кокона. Несмотря на туман, окутавший одурманенный мозг, Марголин понял, что задумал русский агент. Шатаясь, он прошел по помещению с коконами, бросился на Суворова и схватился за пистолет.

Суворов сделал шаг в сторону и отбросил Марголина к стене. Но тот сумел удержаться на ногах. В глазах у него потемнело, перед ним все плыло, и он внезапно почувствовал позывы к рвоте. Но он снова бросился вперед, пытаясь спасти жизнь президента.

Суворов ударил Марголина рукоятью пистолета в висок, и вице-президент упал, по его лицу потекла кровь. На мгновение Суворов остановился.

Хорошо разработанный и подготовленный план распадался на глазах. Время вышло.

Его последняя надежда — спасти остатки. Он забыл о президенте, отбросил с пути Марголина и толкнул к двери Ларимера. Взвалив на плечо все еще не очнувшегося Морана, он повел ничего не понимающего сенатора по коридору к лифту.

Они вышли из-за угла в тот момент, когда двери лифта раскрылись и Луговой готов был войти в него.

— Стойте, доктор.

Луговой обернулся и непонимающе посмотрел на них. Кольт в руке Суворова не дрожал. В глазах агента КГБ горели презрение и отвращение.

— Дурак! — крикнул Луговой, начиная понимать, что происходит. — Проклятый глупец!

— Заткнитесь! — выпалил Суворов. — С дороги!

— Вы не ведаете, что творите.

— Я выполняю долг настоящего русского.

— Вы уничтожаете годы подготовки, — разгневанно сказал Луговой. — Президент Антонов прикажет вас расстрелять.

— Хватит лгать, доктор. Ваш безумный проект представляет страшную опасность для нашего правительства. Это вас казнят. Это вы предатель.

— Вы ошибаетесь, — потрясенно сказал Луговой. — Разве вы не понимаете в чем дело?

— Я вижу, что вы работаете на корейцев. Скорее всего, на южных корейцев. Они вас купили.

— Ради бога, выслушайте меня…

— У настоящего коммуниста нет иного бога, кроме партии, — сказал Суворов. Он грубо отпихнул Лугового и втолкнул несопротивляющихся американцев в лифт. — Спорить мне некогда.

Волна отчаяния затопила Лугового.

— Пожалуйста, не надо, — взмолился он.

Суворов не ответил. Он повернулся и злобно посмотрел на Лугового; потом лифт закрылся, и их не стало видно.

Пока лифт поднимался, Суворов рукоятью пистолета разбил лампу над головой. Моран застонал и начал приходить в себя, он тер глаза и тряс головой, чтобы развеять туман. Ларимера вырвало в углу, он тяжело дышал.

Лифт без толчка остановился, двери раскрылись, и внутрь ворвалась волна теплого воздуха. Единственное освещение обеспечивала тусклая лампа в проволочной сетке, слабое свечение, как у светляков. Воздух был влажный, пахло дизельным топливом и гниющей растительностью.

В десяти футах от лифта стояли и разговаривали двое. Они ждали появления Лугового с его обычным докладом. Обернувшись, они вопросительно посмотрели на темный лифт. Один держал „дипломат“. Единственное, что еще успел заметить Суворов, перед тем как дважды выстрелить, — оба были по-азиатски раскосые.

Он обхватил Морана за пояс и толкнул его по полу — как будто металлическому и проржавевшему. Потом, подгоняя, пнул Ларимера, как непослушного пса, убежавшего из дома. Сенатор качался, как пьяный; его тошнило, он не мог говорить и не сопротивлялся. Суворов сунул пистолет за пояс, схватил Ларимера за руку и повел.

Кожа у него под рукой была холодной и влажной. Суворов надеялся, что сердце пожилого законодателя выдержит.

Споткнувшись о большую цепь, Суворов выругался. Потом остановился и посмотрел вниз с закрытого мостика, который впереди уходил в темноту. Он чувствовал себя как в сауне; одежда промокла от пота, волосы прилипли к вискам и ко лбу. Снова споткнувшись, он едва не упал на мостик.

Тяжесть Морана становилась непереносимой, и Суворов понял, что силы оставляют его. Он сомневался, что сможет нести конгрессмена еще пятьдесят ярдов.

Наконец мостик, похожий на туннель, кончился, и они вышли в ночь. Суворов осмотрелся и с огромным облегчением увидел над головой чистое небо, усеянное яркими звездами. Под ногами было что-то похожее на засыпанную гравием дорогу, но тьма была полной, и он ничего не мог разглядеть. В тени слева Суворов едва различил очертания машины.

Втащив Ларимера в канаву у дороги, Суворов с облегчением сбросил Морана, как мешок с песком, и осторожно подошел к машине с тыла.

Замер, слившись с тенью, и прислушался. Двигатель работает, по радио слышна музыка. Стекла плотно закрыты, и Суворов предположил, что в машине работает кондиционер.

Неслышно, как кошка, он обошел автомобиль, прижимаясь к земле и стараясь не попасть в зеркало заднего обзора. Внутри было темно, виднелась лишь неясная фигура за рулем. Если были и другие, единственным союзником Суворова становилась внезапность.

Это был лимузин с длинным кузовом: Суворову показалось, что он длиной с целый квартал. По буквам на багажнике он определил, что это „Кадиллак“. Он никогда не водил такой, но надеялся, что найдет нужные рычаги и приборы.

Его ищущие пальцы пошарили ручку на дверце. Суворов глубоко вдохнул и распахнул дверцу. Внутри загорелся свет, человек за рулем повернул голову. И открыл рот, собираясь закричать.

Суворов дважды выстрелил, пули с полыми серебряными наконечниками разорвали торс под мышкой.

Из раны еще не выступила кровь, а Суворов уже выволок тело из машины и оттащил подальше от колес. Потом грубо усадил Ларимера и Морана на заднее сиденье. Оба потеряли одеяла, но были в таком состоянии, что не заметили этого. Перестав быть могущественными политиками с Капитолийского холма, они были беспомощны, как заблудившиеся в лесу дети.