Добыча! Деккерет ясно видел трех покрытых ослепительно бельм мехом ститмоев, сверкающих в глубине леса словно фонари. Животные тревожно метались, почти непрерывно рыча; они знали о вторжении, но не были согласны уступить пришельцам свою территорию,— крупные звери — возможно, самые опасные из диких животных Маджипура — быстрые, мощные, хитрые, наводившие страх на северные земли. Деккерет вытянул из ножен кинжал. Убийство ститмоя из энергомета не могло иметь ничего общего со спортом; к тому же это оружие приводило в почти полную негодность ценнейший мех зверя. Настоящий охотник должен был подойти к зверю вплотную и прикончить его кинжалом, ну а при необходимости можно было воспользоваться мачете с крючковатым острием.

Охотники повернулись к нему. Выберите одного, говорили они, выберите своего зверя. Деккерет кивнул. Средний, показал он. Они холодно улыбнулись в ответ. Что им могло быть известно такое, о чем они не говорили ему? И в тот раз они вели себя точно так же, даже не стараясь особо скрывать презрение, которое горцы испытывали к избалованным сыновьям вельмож, искавших в их лесах опасных развлечений. А окончание этого пикника должно было оказаться ужасным. Деккерет поднял свой кинжал. Ститмои, которые в его сне нервно перебегали от дерева к дереву, были неправдоподобно громадными, с необъятно толстыми ляжками, и было ясно, что одному человеку, вооруженному лишь холодным оружием, не под силу расправиться с таким зверем, но у него не было пути для отступления — он знал, что обречен на любую судьбу, которую выберет его сон. А потом послышались громкие звуки охотничьих рожков, нанятые охотники заголосили, захлопали в ладоши и погнали добычу. Ститмои, встревоженные неожиданным шумом, пронзительным визгом и воем рожков, поднялись на дыбы, закружились, принялись, раскачиваясь всем телом, драть кору деревьев когтями, а затем — скорее от раздражения, чем от страха,— пустились бежать.

Погоня началась.

Деккерет знал, что охотники разделяют животных, отгоняя двух подальше в стороны, чтобы дать ему верную возможность схватиться именно с тем, которого он выбрал. Но он не смотрел ни направо, ни налево. В сопровождении Голатор Ласгии и одного из охотников он мчался вперед, преследуя среднего ститмоя, который, треща валежником и круша молодые деревца, продирался через лес. Это была самая трудная часть охоты, так как, хотя люди и двигались быстрее, ститмой был в состоянии проломиться напрямую через самый густой подлесок и охотник вполне мог в суматохе погони потерять из виду свою жертву. Лес здесь был довольно редким, но ститмой стремился в крепь, и вскоре Деккерету пришлось раздвигать кусты, сгибать молодые деревья, обрубать хватавшие его за одежду лианы, чтобы только держать удаляющийся белый фантом в поле зрения. Он самозабвенно несся вперед, не глядя рубил мачете и продирался сквозь чащобу. Все это было до невозможности, ужасно знакомо, настолько совпадало со старой историей; особенно с того момента, когда он понял, что ститмой повернул назад, возвращаясь в уже покинутую ими часть леса, как будто собирался контратаковать…

С минуты на минуту все свершится; Деккерет из сна совершенно точно знал, когда взбешенное животное наткнется на редкозубую охотницу, схватит женщину гор мощными лапами и швырнет о ствол дерева, а он сам, Деккерет, не желая или будучи не в состоянии заставить себя остановиться, помчится дальше, оставив женщину лежать там, где она упала, так что когда приземистый толстмордый зверь-стервятник вылезет из норы и примется раздирать ее живот, рядом не окажется никого, кто сможет защитить ее… И только позднее, когда страсть погони уляжется и наступит время вернуться к раненой охотнице, он начнет сожалеть о своей черствости, о том, что позволил себе так увлечься охотой, что оказался способен пройти мимо своего упавшего спутника ради того, чтобы не упустить из виду добычу. И еще позже придет стыд, чувство вины, бесконечные самообвинения — да, он должен снова пройти через все это, лежа здесь, спящим, посреди невыносимо жаркой сувраэльской пустыни; а почему бы и нет?

Нет.

Нет, все оказалось вовсе не так просто, ибо язык сновидений сложен, и в густом тумане, внезапно опустившемся на лес, Деккерет увидел, как ститмой резко повернулся и схватил редкозубую женщину и швырнул ее, и она растянулась и лежала неподвижно, но вслед за этим женщина поднялась и выплюнула несколько окровавленных зубов и рассмеялась, и преследование продолжалось, пока вдруг события не вернулись к тому же самому моменту, но на сей раз ститмой, вырвавшийся из гущи леса, налетел на самого Деккерета, выбив у него из рук и кинжал, и мачете, и встал на дыбы, готовясь нанести смертельный удар. Но удара не последовало, и теперь уже Голатор Ласгия лежала на земле, и уже в ее тело вонзались убийственные когти, а Деккерет, бледный, безучастно взирал на все происходящее со стороны, не в силах пошевелиться… А потом жертва снова превратилась в охотницу с гор… а потом снова в Деккерета… а вслед за этим ее внезапно невероятным образом сменил старший Барджазид с худым лицом… а потом вновь там оказалась Голатор Ласгия. Деккерет, наблюдавший за всем этим, услышал за спиной голос:

— Что это может значить? Все мы являемся должниками, и наш долг — смерть. Может быть, для вас было важнее догнать свою добычу.

Деккерет оглянулся. Голос принадлежал редкозубой охотнице. Его звук изумил и потряс Деккерета. Сновидение становилось все непонятнее и непонятнее, и он напряг разум, чтобы проникнуть в его тайны.

Он увидел, что рядом с ним на полутемной прохладной лесной поляне стоял Барджазид. Стервятник снова терзал охотницу.

— Так ли все это было на самом деле? — спросил Барджазид.

— Полагаю, что да. Я не видел этого.

— Что вы делали?

— Продолжал погоню. Я не хотел упустить зверя.

— Вы убили его?

— Да.

— А потом?

— Вернулся. И нашел ее. Вот в таком виде…

Деккерет указал рукой. Лесной стервятник, сопя, ковырялся во внутренностях женщины. Голатор Ласгия, с улыбкой скрестив руки на груди, стояла поблизости.

— А что было дальше?

— Подошли остальные. Они похоронили свою спутницу. Мы освежевали ститмоя и вернулись в лагерь.

— А что было после этого? И потом? И спустя некоторое время?

— Кто вы такой? Почему вы спрашиваете меня об этом?

Перед Деккеретом мелькнуло мимолетное видение: клыки стервятника рвут его собственное тело.

— Вы чувствовали стыд? — продолжал расспросы Барджазид.

— Конечно. Я поставил развлечение выше человеческой жизни.

— Вы не могли знать о том, что она ранена.

— Я чувствовал это. Я видел это, но не позволил себе это заметить — вы понимаете? Я знал, что она ранена. Я прошел мимо.

— И кого это тревожит?

— Меня.

— А что, ее соплеменников это тревожило?

— Это тревожило меня.

— Ну и что? Ну и что из этого?

— Это имело значение для меня. А для них имеет значение другое.

— Вы чувствовали себя виновным?

— Конечно.

— Вы виновны. По молодости, по глупости, по наивности.

— И мой судья — вы?

— Конечно я,— ответил Барджазид,— Видите мое лицо? — Он ухватил себя за изрезанные морщинами, избитые солнцем и ветрами скулы и принялся дергать и тянуть до тех пор, пока загрубевшая, покрытая темным загаром кожа не начала рваться, и лицо, разорванное, словно ненужная маска, отлетело в сторону, открыв другое лицо, отвратительное, искаженное иронией лицо, лицо, изуродованное конвульсивным язвительным смехом, и это другое лицо было собственным лицом Деккерета.

Ощущение, которое испытал в этот момент Деккерет, было подобно удару молнии, пронзившей его череп от темени до позвоночника. Это была самая страшная боль, которую ему когда-либо пришлось испытать, внезапный неимоверно мучительный разряд, с чудовищной яростью пылавший в его мозгу. Он озарил зловещим заревом его мысли, и в мрачном свете этой вспышки он увидел самого себя, дурака, романтичного мальчишку, единственного изобретателя драмы, которая не вызвала больше ни у кого никаких волнений, автора трагедии, имевшего всего лишь одного зрителя, паладина, отправившегося на поиски очищения от греха, который вовсе не был грехом; разве что грехом потакания своим желаниям. И пребывая в апогее своей муки, Деккерет услышал вдали мерный звон большого гонга и сухой скрежещущий звук демонического смеха Барджазида, и тогда он резко дернулся всем телом, извернулся, сумев этим движением освободиться от сна, и повернулся, весь дрожа от потрясения, все еще ощущая разящий удар боли, хотя она стала проходить, как только последние остатки кошмара покинули его.