В темные леса западного континента из хрустальных городов Замковой горы живописца Териона Нисмайла привела пресыщенность совершенством. Всю свою жизнь он провел среди чудес Горы, странствовал по всем Пятидесяти Городам, как того требовал успех карьеры, каждые несколько лет меняя один изумительный ландшафт на другой. Его родным городом был Дундилмир, и на первых холстах он со страстью и импульсивной энергией юности запечатлел виды Пламенной долины. Следующие несколько лет он провел в изумительном Канзилейне, прославившемся своими говорящими статуями, а потом жил в величественном Сти, предместья которого раскинулись на три дня пути, в золотом Халанксе возле самых пределов Замка; пять лет он провел в самом Замке — был придворным живописцем у короналя лорда Трайма. Его картины высоко ценили за спокойное изящество и совершенство формы, способные в полной мере отразить великую красоту всех Пятидесяти Городов. Но красота таких мест спустя некоторое время начинает мертвить душу и парализует артистические наклонности. Когда Нисмайлу исполнилось сорок лет, он начал отождествлять совершенство с застоем, возненавидел самые знаменитые свои работы; дух его возопил о необходимости отказа от планомерности, потребовал глубоких и ярких перемен.
Кризис настиг его в садах Барьера Толингар — удивительного парка на равнине, раскинувшейся между Дундилмиром и Стипу-лом. Корональ обратился к нему с просьбой исполнить серию пейзажей с видами этих садов для украшения перголы, воздвигавшейся вдоль периметра Замка. Нисмайл с готовностью отправился в дальнее путешествие вниз по склонам огромной горы, объехал растянувшийся на сорок миль парк, выбрал подходящие виды и принялся за работу над первым холстом на мысе
Казкас, откуда сад огромным симметричным зеленым свитком тянулся к горизонту. Парк он любил еще с детских лет. На всем Маджипуре не было более безмятежного, более упорядоченного места, ибо специально выведенные растения в садах Толин-гара всегда умели самостоятельно поддерживать форму. Ни один садовник никогда не подстригал эти кусты и деревья — они росли по собственной воле, в изящном равновесии и чередовании пород, определяя расстояние друг от друга, подавляя поблизости все сорняки и регулируя свой рост так, что первоначальный план посадки сохранялся в неприкосновенности. Когда они теряли листья или считали нужным уронить отмершую ветку, почвенные ферменты быстро превращали отверженные части в полезный перегной. Этим садам было уже более ста лет — их основал корональ лорд Хэвилбоув. Его преемники лорд Канаба и лорд Сиррут продолжили и развили программу генетической модификации, управлявшую саморазвитием сада, а при нынешнем коронале лорде Трайме планирование парка было полностью завершено, и теперь ему предстояло навечно сохранить совершенство. Именно это совершенство и должен был запечатлеть Нисмайл.
Он встал перед девственно чистым холстом, набрал полные легкие воздуха и приготовился перейти в состояние транса. Спустя мгновение его душа, сконцентрировавшаяся в погруженном в грезу сознании, должна была единым мгновенным прикосновением запечатлеть на психочувствительной ткани уникальное яркое видение пейзажа. Он еще раз взглянул на округлые плавные холмы, созданный искусством людей кустарник, изящно вырезанные листья, и на него накатила волна неуправляемой ярости, он задрожал всем телом, зашатался и чуть не упал. Раскинувшийся перед его взором неподвижный пейзаж, статичная, бесплодная красота, весь этот безупречный и несравненный сад совершенно не нуждались в нем: рукотворная природа была столь же неизменяемой, как и живопись, и столь же безжизненной, застывшей в своих собственных безупречных ритмах до скончания времен.
Какой кошмар! Какая мерзость! Нисмайл зашатался и обхватил ладонями разрываемую внутренним грохотом голову. До него как сквозь вату донеслись негромкие удивленные возгласы спутников, а открыв глаза, он увидел, что все в ужасе и растерянности уставились на почерневший, покрывшийся пузырями холст.
Все сразу пришли в движение, а посреди суеты, застыв как статуя, стоял Нисмайл.
— Передайте лорду Трайму, что я не в состоянии выполнить его поручение,— абсолютно спокойным голосом сказал художник, когда к нему вернулся дар речи.
В тот же самый день он купил в Дундилмире все необходимое и отправился в долгое путешествие в равнинную часть материка, и дальше — в широкую жаркую долину тихой и вялой реки Ийянн; по ней он долго плыл к западному порту Алаизору, где спустя несколько недель сел на корабль, направлявшийся на Остров Сна, в Нуминор. Там он пробыл месяц. Затем Нисмайл нашел место на корабле, перевозившем паломников, и переправился на Зимроэль, в Пилиплок. Он был уверен, что своей искусственной красотой, изяществом и ухоженностью Зимроэль не произведет на него угнетающего впечатления. На нем имелось всего лишь восемь или девять городов, и все они мало чем отличались от пограничных форпостов. А посреди материка располагались земли, на которых четыре тысячи лет назад лорд Стиамот расселил аборигенов Маджипура — метаморфов, после того как нанес им окончательное поражение. Человек, уставший от цивилизации, мог в такой обстановке обрести возрождение души.
Нисмайл рассчитывал, что Пилиплок окажется грязной дырой, но, к своему удивлению, увидел огромный древний город, выстроенный согласно непреложному геометрическому плану. Бесспорно, город был уродлив, но не тем освежающим образом, который был необходим для художника, и он отправился на речном судне вверх по Зимру. Он, не останавливаясь, проплыл мимо огромной Ни-мойи, которая славилась даже среди жителей другого континента, но в городе под названием Верф, поддавшись внезапному порыву, покинул судно и двинулся в нанятом фургоне в глубь расположенных на юге лесов. Забравшись в дебри настолько далеко, что вокруг уже нельзя было рассмотреть никаких следов цивилизации, он остановился и на берегу быстрой речки построил хижину. Минуло уже три года, с тех пор как он покинул Замковую гору. На протяжении всей свой поездки он пребывал в одиночестве, разговаривал с другими только в случае необходимости и совсем не рисовал.
Здесь Нисмайл почувствовал, что начинает исцеляться. Все в этих местах было незнакомо и прекрасно. На Замковой горе, где климат был искусственным, царила бесконечная нежная весна, ненастоящий воздух был свежим и чистым, а начало дождя можно было предсказать достаточно точно. Но сейчас он жил в сыром тропическом лесу, где похожая на губку почва мягко проминалась под ногами, где проплывали облака и наползали языки тумана, где с небес низвергались частые ливни, где все росло в полной анархии, хаотически смешиваясь и переплетаясь между собой, и до крайности не походило на чинный, аккуратный и симметричный Барьер Толингар. Он носил на себе минимум одежды, достаточный, только чтобы едва прикрыть тело, методом проб и ошибок выучил, какие корни, ягоды и побеги пригодны для еды, и даже сконструировал и сплел из веток плотину и ловил возле нее темно-красных рыб, которые, сверкая на солнце чешуей, словно ракеты, неслись вверх по течению. Он часами гулял по густым джунглям, наслаждаясь не только их странной красотой, но еще и каким-то тревожным восхищением, которое испытывал всякий раз, пробираясь к своей лачуге. Он часто пел громким хрипловатым голосом, чего никогда не позволял себе на Замковой горе. Время от времени Нисмайл доставал холст, но каждый раз он оставался нетронутым. Он сочинял бессмысленные стихи, пышные вереницы строк, и распевал их перед аудиторией, состоявшей из стройных высоких деревьев и невообразимым образом переплетавшихся лиан. Порой он принимался раздумывать, как идут дела при дворе лорда Трайма, нанял ли корональ нового художника для оформления перголы, цветут ли халатинги вдоль дороги к Горному Морпину. Впрочем, такие мысли посещали его нечасто.
Он утратил счет времени, так что не знал, сколько недель — четыре, или пять, или, может быть, шесть — прошло до того момента, когда он увидел первого метаморфа.
