От выброса яростной Силы дрогнули стены в узком коридоре, по которому жертву следовало доставить в потайной дворик, и выплеснувшаяся из раздавленного тела кровь густой черной рекой лизнула носок узкого сапога.

Фрес, пережидая последние отголоски ярости, дезактивировал оба луча своего сайбера и небрежно вернул его на место, за отворот форменной серой куртки. На ярких губах блуждала кривая ухмылка, ясные глаза смотрели холодно.

Мертвое, рассеченное напополам от макушки до пояса и раздавленное ударом Силы тело бесформенной грудой лежало в узком коридоре, неестественно изогнувшись и скрючившись, заляпав все кругом своей кровью. Фрес глянул на свой испачканный сапог, но вытирать его об одежду убитого не стал. Побрезговал.

Развернувшись, он, никем не задерживаемый, свернул в другой коридор, ведущий прочь от места убийства.

"Кажется, Император упоминал Зеленые холмы?.."

Сенатор Джейкобс, седовласый светский лев, был мужчиной высокого роста, ладно скроен, крепко сшит.

Он был еще не стар, хотя в его богатой шевелюре, в бровях, в аккуратной бороде не было ни единого темного волоска. Все было белоснежным.

Оттого его большие пронзительные синие глаза казались еще больше и еще ярче на светлом лице.

Несмотря на высокую занимаемую должность, его одежда, пошитая из добротных дорогих тканей, отличалась, скорее, аскетичностью. Сенатор не любил пышно рядиться.

Вероятно, этот яркий образ, эти горящие огнем глаза, эти строгие темные одежды приглушенных тонов — коричневых? Серых? — чем-то неуловимо напоминающий джедаев, раздражал Палпатина не меньше, а то и больше, чем упрямство сенатора.

Палпатин предлагал ему денег, много денег; на те сокровища, что старый лис сулил своему несговорчивому противнику, можно было бы купить с потрохами целую планету, но…

Жадное, маслянисто поблескивающее золото словно не приставало к простому, строгому образу. Рядом с гордым сенатором оно тускнело, превращаясь в тусклые коричневые битые глиняные черепки.

И, словно, боясь испачкаться, сенатор, разговаривая с Императором, даже очень почтительно, всегда держал руки за спиной.

За одну эту презрительную позу, за гордое высокомерие Палпатин хотел убить сенатора, чтобы не видеть его силуэта среди прочих людей, не слышать и звука его голоса, не ощущать его бесстрашия.

Да, пожалуй, так.

Больше всего Палпатина разъяряло то, что Джейкобс не боялся его. Вообще.

Ни его, ни Дарта Вейдера, свирепой черной тенью следующего туда, куда велит ему учитель.

Более того, Джейкобс мог ровно стоять перед обоими ситхами и вести с ними разговор, все так же широко, устойчиво расставив ноги, словно противясь пытающейся опрокинуть его Силе, и все так же презрительно держа руки за спиной, выставив беззащитную грудь.

И Палпатин не мог понять причины такого бесстрашия.

Не мог простить и не мог позволить себе такого же…

Оставалось только одно — отнять.

Лишить.

Убить.

Личную охрану для себя и своих домочадцев он набирал сам.

Говорят, старик сам тайком и тренировал их, хотя… вряд ли это возможно.

Как мог научить строгий, вечно занятой старик этих профессиональных бойцов выслеживать шпионов и наемных убийц, которые, казалось, сливались с землей, растворялись в воздухе, сияли ярче ночных огней мегаполиса Корусканта.

Сенатор не мог не понимать, что ходит по краю; он знал это, когда раз за разом переживал покушения, когда смерть касалась его своим призрачным крылом, и воздух колебался от взмаха ее неумолимого черного сайбера.

Но сенатор был сильнее, сила хранила его; и каждый раз отравленные дротики пролетали мимо, телохранители успевали отразить выстрел, а наемных убийц расстреливали или личные охранники, или дворцовая стража.

Но и тогда в холодных синих глазах сенатора не было страха.

Но в этот день беспокойство не оставляло Джейкобса.

Беспокойство нарастало, едва сенатор прикасался мыслями к сенатору Тослие; казалось, что вокруг нее сгущаются тучи, и Джейкобс даже велел начальнику своей стражи выделить больше людей для ее охраны. Женщине завтра предстояло выступать в Сенате; в очередной раз разговор заходил о свободах и правах граждан, и, кажется, Тослия нащупала слабину, придумав железобетонный аргумент, против которого не смог бы возразить никто.

— Проработать путь Тослии в Сенат, — велел Джейкобс, — до шага, до каждой остановки. Она должна добраться туда невредимой; и в самом Сенате не выпускать ее из виду.

— Все будет выполнено, — с поклоном ответил начальник охраны. — Не беспокойтесь. План проработан до мельчайших деталей.

Джейкобс задумчиво кивнул и отпустил охранника, но на сердце по-прежнему было тяжело — тяжелее, чем прежде, и беда с оглушительным грохотом, давя на барабанные перепонки, разрывая голову, подступала все ближе.

Сенатору казалось, что все его усилия напрасны, что все кончено. Сила неумолимо шептала ему в уши о том, что тот, кто погасит огонь сопротивления, уже в пути, что все, кто сражается за последние, самые дорогие, самые драгоценные ростки Республики, уже мертвы и обращены в пепел…

И он сам…

Сам мертв…

Но сенатор не желал сдаваться: в сотый, в тысячный раз он упрямо встряхивал головой, прогоняя гнетущие мысли и видения, и отгонял прочь призрак смерти, заглядывающий ему в глаза.

Он сражался, он изо всех сил старался сражаться!

Только не поражение, только не страх! Нельзя чувству опасности позволить захлестнуть себя, нельзя выходить из равновесия.

Нельзя сдаваться.

Только не сейчас.

День прошел гладко и клонился к закату, и, занятый текущими делами, сенатор даже позабыл об опасности, об остром чувстве надвигающегося непоправимого, но оно настигло его в самый неожиданный момент.

Маленькая Лора, девочка-мандолорка, которую одинокий овдовевший сенатор удочерил после смерти жены, малышка, которая тянула к нему свои крохотные пухлые ручки и улыбалась трогательной детской улыбкой, рождая в сердце старика небывалую волну нежности.

Видение корзинки, из которой свисали пеленки с гербами Джейкобса, было настолько ярким и накатилось так внезапно, что рука сенатора дрогнула, и он мазнул по сенсорному экрану, вместо подписи поставив уродливую закорюку.

Этому видению, этому зову старик противиться не мог, и, позабыв обо всем, прервав работу на полуслове, оттолкнув посетителя, он рванул вон из кабинета, оставив людей, которые пришли к нему на прием, в недоумении, оторопи и страхе.

Чужие руки в его видениях вынимали его дочку, его маленькую радость, из ее белоснежного гнездышка, и она исчезала во мраке.

И эта мысль, сама возможность этой мысли леденила сердце старика; он познал, что такое страх.

Он познал.

Однако по прибытии домой Джейкобс, обнаруживший, что с дочерью все в порядке, увидев ее, мирно спящую в своей кроватке, немного успокоился. Настигающие его видения становились размытыми, неясными, нечеткими, и камень упал с его души.

Если что-то и произойдет… что-то плохое, непоправимое… у малышки есть шанс выжить.

— Соберите Лору в дорогу! — кратко велел он перепуганным его внезапным визитом нянькам. Мечась по комнатам, высматривая опасность, он переполошил всех домашних, но не нашел причины своего острого беспокойства и страха.

Заметая длинным синим плащом безукоризненной чистоты полы, он бегал по дому, и острозубая смерть, ухмыляясь, пряталась от него, скрывалась, таилась, не позволяя увидеть себя, даже если он оборачивался внезапно.

Но ее холодное дыхание было осязаемо, близко. Джейкобс чувствовал его на своей щеке, и смертельная ледяная тоска разливалась по венам, стекая от этого стылого пятна на коже…

Лору собрали, и Джейкобс сам положил ее в корзину, в которой обычно возил дочку на Набу, полюбоваться водопадами. Он хотел было оставить корзину дома, но что-то велело ему, заставило, принудило, и он не осмелился ослушаться властно ведущей его руки.