Шагов пять я шел к выходу в гробовой тишине а потом чей-то незнакомый голос растерянно произнес:

— Таким вообще не место в наших рядах!

— Рапорт о моем увольнении завтра же будет лежать на столе у наркома! — бросил я в ответ не глядя и, выходя из зала, громко хлопнул тяжелой дверью.

Так уж вышло, что в тот вечер до дома мы добрались одновременно с Полей, которая, как обычно, задержалась на работе и забежала по дороге к Миловым забрать детей.

— Неприятности? — раскусила она меня с ходу, несмотря на то, что я с превеликой радостью, отнюдь не показной, подхватил на руки подбежавших малышей.

— Да, ерунда, из партии исключился, — несерьезно ответил я, показывая, что все в порядке. — И завтра с утра рапорт на увольнение написать придется.

— Я, конечно, всегда за тебя, — подойдя ко мне вплотную и, положив руки на плечи, жена с тревогой заглянула мне в глаза, — Но о нас-то ты подумал.

— Не беспокойся, родная, — обняв ее одной рукой, я другой сдвинул назад платок, гладя по голове, — Эти ухари видно решили, что пришел удобный момент меня, буйного, в стойло поставить. Обхаять всем коллективом и строгий выговор влепить, чтоб неповадно было своевольничать впредь. Да не на того напали. Пусть вот теперь Лаврентий Иосифу объясняет, как он ему такой геморрой на пустом месте устроил.

— А если это Сталин приказал сделать или хотя бы просто одобрил?

— Ну, тогда… пойдем до конца, — замявшись немного, ответил я как можно уверенней. — Народ меня любит и с точки зрения слесаря Василия да колхозника Ивана я совсем ничего такого позорного не сделал, чтоб меня из партии гнать. Вот увидишь, и месяца не пройдет, как назад примут. Если я вообще на это соглашусь. Сыт ими всеми по горло. Я им кто, Геракл при Еврисфее, чтоб постоянно какие-то подвиги совершать? Так дойти и до того может, что дадут мне наган с одним патроном да прикажут сокрушить гитлеровскую Германию в два дня. А если «не шмогла» — то из партии вон! Надоело. Все, что надо было мне в этой жизни сделать — сделано. Своротить СССР, даже если буржуи мира всем кагалом полезут — пупок развяжется. Надо жизнь уже устраивать ровную, спокойную, без авралов, гонок и штурмов, детьми вот заняться, а то видимся только перед сном.

— Если ты ради этого все затеял, а не от обиды на весь белый свет, то я только «за». Но не зарывайся. Страшно мне. Ведь получается, что если ты вдруг сгинешь, то и той седалищной болезни, о которой ты говорил, ни у кого не будет, ни у Берии, ни у Сталина? Ты ведь им и нужен был для того, чтоб подвиги совершать! А коли ты это делать, теперь отказываешься, так избавиться от тебя проще, чем терпеть. Будь осторожен!

Эх, мне бы прислушаться к жене, да с утра мне будто шлея под хвост попала. Рапорт я, разумеется, написал, но сам его не повез, выслал в конверте с нарочным со служебными пометками в соответствующем «исходящем» журнале. Не люблю я все эти спектакли с задушевными беседами, картинным разрыванием бумаг и категорическими отказами подписывать. В десять утра ко мне в опытный цех, где мы как раз собирали очередной ствол для гранатомета, один из целой партии, различающихся величиной «раздутия», прибежал посыльный из штаба и сообщил, что нарком товарищ Берия срочно требует меня к аппарату. Отвлекшись, я обжегся об раскаленный металл, что не прибавило мне любви к этому представителю мингрельского народа.

— Вы почему не прибыли сегодня с докладом в наркомат? — не здороваясь, пустил коней в карьер начальник, как только я взял трубку и представился. — Я разве даю приказы, чтобы их не исполняли?!

Вспомнил прошлогодний снег! Последний месяц, когда я приезжал в наркомат, Берия был либо занят, либо вообще отсутствовал, а когда перестал приезжать, никто этого и не заметил.

— Знаешь что?! Иди ты к матери, Лаврентий! Рапорт мой, чувствую, перед тобой лежит! Все! Разошлись, как в море корабли! — от всей широты души выпалил я в трубку и бросил ее на рычаги.

Вернувшись на завод я вновь собственноручно взялся за работу. Просто потому, что не хотел оставлять дело незавершенным. Да и заняться мне, по правде говоря, было особенно нечем. Через два часа, почти перед обедом, меня опять отвлекли. Звонил Поскребышев.

— Товарищ Любимов, вас вызывает к себе товарищ Сталин. Я назначил на четыре часа.

Неужели? У Иосифа Виссарионовича, по его обыкновению, рабочий день только час назад начался и он уже озадачился мной! Это, конечно, льстило моему самолюбию, вот только, закусив удила, я ехать никуда не собирался. До конца — значит до конца! Ишь, чего удумали, заставить меня перед ними присмыкаться! Я еще дождусь, когда вы сами ко мне на брюхе приползете!

— Товарищ Поскребышев, я никуда не поеду, — на этот раз я сдерживал кипевшую во мне злость, все таки секретарь Сталина был в моих беда ничуть не виноват. — Отмените ваше назначение. Пусть Предсовнаркома товарищ Сталин потратит это время с толком для Союза Советских Социалистических Республик.

— Но вас вызывает товарищ Сталин лично! — после некоторой паузы и в замешательстве повторил Поскребышев. Александра Николаевича можно понять, такие ответы он слышит довольно редко, пожалуй, что даже никогда!

— Военно-промышленная комиссия упразднена еще в конце марта и я больше не сотрудник аппарата СНК и не являюсь подчиненным товарища Сталина, поэтому он не вправе меня куда-либо вызывать. Более того, сейчас я слишком занят совершенно неотложным делом, горячее железо ждать не будет, поэтому не могу даже на его просьбу о встрече ответить положительно.

— Но вы сотрудник НКВД! Одного из наркоматов, высшее руководство которыми осуществляет товарищ Сталин! — все же попытался настаивать Поскребышев, видно соображая, как он будет докладывать о моем отказе.

— Я написал рапорт и не считаю себя больше сотрудником НКВД, — от этого разговора, от того, что приходилось сдерживать себя, я устал больше, чем за полдня физического труда. — И вообще, товарищ Поскребышев, вы человек интеллигентный и наверняка совершенно не горите желанием узнать, по какому адресу сегодня был послан товарищ Берия!

— Семен Петрович, — гораздо тише и совершенно другим, можно сказать, благожелательным и, вместе с тем, озабоченным тоном, обратился ко мне секретарь Сталина, — я бы вам не советовал обострять…

— Ваши слова я приму к сведению, Александр Николаевич, — смягчился и я, — но мой ответ остается неизменным. Всего вам самого хорошего!

Следующий звонок пришел мне еще спустя час из моего родного наркомата, звонил Круглов, замнаркома по кадрам.

— Товарищ майор, ваш рапорт об увольнении подписан. Вам следует явиться в кассу за расчетом и сдать служебное оружие, — поставил он меня в известность и, чуть помявшись, добавил, — Поскольку за вашей супругой все еще числится жилплощадь, то вам приказано в двадцать четыре часа освободить служебную квартиру и сдать пропуск на охраняемую территорию.

— Кому сдать отдел?

— К вам уже выехал старший лейтенант госбезопасности Мещерский, он займется ликвидацией отдела.

Ничего не говоря в ответ я просто повесил трубку. Все, нечего мне теперь делать на опытном заводе, который я по станку, даже по напильнику столько лет собирал, да и из обжитой хаты съезжать надо. Что ж ты, Лаврентий, такой мелкопакостный? Большего от тебя ожидал. Не в смысле больших пакостей, а более достойного поведения.

Не откладывая дел в долгий ящик, я, прежде всего, вскрыл свои тайники и на «Туре» вывез «Штурмгевер» и прочие игрушки, принесенные мною в этот мир из других, спрятав пока в полуподвале у Миловых. Затем смотался на Лубянку, получил документы и деньги, сдал свой ТТ, на обратном пути забрал Полину из лаборатории еще задолго до окончания рабочего дня. Вернувшись на остров узнал, что Мещерский, не застав меня на месте, убыл восвояси. Ну, это уж его проблемы, как он отдел примет, а мне пожитки собирать надо.

На мотоцикле и двух машинах, «Газике» и «Туре» (нашлись охотники-водители бесплатно покататься) мы в тот же вечер вывезли все свое барахло в Нагатино, осчастливив чету Миловых тем, что мы у них немного погостим. От таких новостей Маша заохала, Петр нахмурился, но, разумеется, гнать нас не стали. Друзья все-таки, как не помочь? Да и свалились мы им на голову всего на месяц-другой. Строительство на новой Инженерной улице уже началось, деньги у меня есть, построю там себе новый дом. Назло всем — в три этажа.