— Товарищ Эйзенштейн, что вы себе позволяете?!

— Вы и ваши люди, товарищ Ворошилов, свое дело сделали. Молодцы! Теперь я делаю свое! И имеет оно, как сказал товарищ Сталин, давая это поручение, огромное, решающее политическое значение! Так что потрудитесь делать то, что вам велят! Вы здесь всего лишь актер и обязаны слушаться режиссера! Или вы думаете, что я сюда с камерами прилетел, что вы перед ними лишний раз покрасоваться могли? Вот! Вот!! То, что нужно!!! Праведный гнев, благородная ярость! Очень хорошо!

— Какая, какая ярость?!! — отреагировал нарком обороны на запретное слово как бык на красную тряпку, распаляясь все больше.

— Товарищ маршал, благородная ярость к дворянскому сословию отношения не имеет и присуща всем честным людям без исключения, — поспешил я вступиться за перегнувшего палку киношника, пока беды не случилось. — Недаром в песне поется: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война народная, священная война».

— Не знаю такой песни! — все еще грозно сверкая глазами, отмахнулся от меня Клим Ефремович, но и на Эзенштейна набрасываться не стал.

— Конечно, с восемьсот двенадцатого года много воды утекло… — объяснил я казус, осознав, что впопыхах брякнул лишнего. Ладно, проехали, надеюсь, через пару лет забудется…

Сходимся одновременно. Подаю наркому обороны СССР красную папку и товарищ Ворошилов громко зачитывает акт о капитуляции на русском языке. Капитан госбезопасности Судоплатов после выступления маршала передает такую же папку противной стороне. Читает, взаимно, Рыдз-Смиглы. По-польски и не столь четко, часто сбиваясь. Ворошилов приглашает польскую сторону сесть на подготовленные только для них четыре стула за стол и подписать каждый из экземпляров. Поляки выполняют команду без перевода, все оговорено заранее. Поочередно ставят свои автографы и встают. Полковник Родимцев забирает со стола оба экземпляра акта и отходит. Рыдз-Смиглы, Складковский и Бек достают свои сабли и кладут эфесами вперед на пурпур. Из-за наших спин подходит отделение десантников и берет теперь уже официально пленных поляков под конвой и ведет во дворец, разоружая и сменяя в карауле у дверей моих «махновцев» в польской форме. Мотор! Снято!

— Фуххх! — выдохнул я.

— Связь с Москвой! Быстро!!! — приказал Ворошилов.

— Нужен еще один дубль! — воскликнул Эйзенштейн.

— Не верю!!! — рассмеялся, несмотря на слабость, Судоплатов.

Никогда не замечал за собой страсти к лошадям. Вернее, никогда об этом просто не думал. Ни в этой, ни в прошлой жизни иметь с ними дело мне просто не приходилось. Но вот ведь случай, который, по замыслу некоторых, должен был превратиться в несчастный! Вяхра, вороного коня-трехлетку подарил мне польский полковник, командир 18-й номерной кавбригады, сказав, что был его и вообще — лучший четвероногий друг на свете. Никогда б с ним не расстался, если б все так не повернулось! А я что? Я подарки люблю! Подошел, взял повод горячившегося коня, пропустив мимо сознания, что полковник сам почему-то не в седле ко мне подъехал, а пешком притопал, держа Вяхра прямо за узду. Коняга, почувствовав смену руки и некоторую свободу, тут же взвился на дыбы, норовя врезать мне копытом, но не на того напал. Не первый год замужем и привычка уходить с линии атаки, будь то конь, человек или вообще чудище неведомое, въелась в мозг намертво, управляя телом даже помимо сознания. Шагнув влево и, одновременно, сократив дистанцию я силой и весом потянул морду вниз, возвращая подарок на четыре ноги, обнял его за морду, тихо поругал шепотом в ухо за шалости и, сам того от себя не ожидая, лихо, не касаясь стремян, взлетел в седло. Уж после этого опомнился, сообразив, что проделал все на рефлексах, которых у меня быть не могло! Ну, раз сознание победило и я на коне, то грешно было б не попробовать прокатиться. К моему удивлению, а также удивлению полковника и прочих видевших это поляков, у меня получилось! Сначала шагом, потом рысью и, наконец, галопом погнал Вяхра по полю, а вернувшись, сердечно поблагодарил комбрига, который тут же поспешил смыться. Уж потом подошел польский солдат, пути которого здесь с офицерами расходились, им в Литву, ему до хаты, и признался через переводчика, что Вяхром в бригаде вороного никто не называл, только Холерой, то бишь Чертом по-польски. И сажали на него исключительно тех, кто крупно провинился. Числясь в Кресовской кавбригаде он попал на войну только с третьего раза, оставшись в конюшне после ухода бригады второочередной. Лишь только их бригада, 18-я третьей очереди, взяла его потому, что больше лошадей просто не было. Вяхра за строптивость, яростную злобу, дьявольскую изобретательность в деле увечья собственных седоков много, нещадно и без толку били, чуть было уж совсем не пустили на мясо, но тут случилась капитуляция и конь уцелел. А я-то думаю, что это полкан ко мне таким уважением воспылал! Подарочек-то с двойным дном оказался! Мечтал, зараза, наверное, что я шею себе сверну! Не тут то было! С Вяхром, к удивлению всех, взаимопонимание, уважение и даже дружба у меня сразу наладились. При том, что по отношению ко всем остальным он ничуть не переменился. Кубанцы из 3-го казачьего, знавшие в лошадях толк, запретили мне подпускать вороного не только к коням, чтоб не грызся со всеми, но и к кобылицам, чтоб потомства от него, не дай Бог, не было! Несмотря на то, что красоты, силы и выносливости Вяхр был просто изумительной!

— Бригинженер-то ваш, прям чародей, — говорили казачки моим ремонтникам. — Такая зверюга свирепая, а даже слово его слушает! На скачках товарищ Любимов ему на старте так и говорит, мол, едем три тысячи шагов, силы рассчитывай. И что? Холера мордой закивал и ведь первый пришел!

— Точно дело нечисто, — вторили им мои ремонтники, бывшие рабочие московских заводов, коммунисты и материалисты. — Давеча только первачом разжились, да Холере на глаза попались. Цап зубами за тент и тянет, а бутыль-то возьми и выкатись! И ходит за командиром, будто собака, сам и без повода. Да что конь, вы на баб посмотрите! — тут уж начинались пересказы через третьи языки, как я сперва Лиду улестил, чтоб отца уговорила через лес провести, да и о генеральше с ее дочками тоже немало брехали, с чего это вдруг они взялись нам помогать. И не только среди бойцов, но и в штабе 5-го танкового корпуса сплетни ходили, о чем мне прямо и сказал Попель.

— Вот и проведите работу, товарищ полковой комиссар, — не придал я сообщению никакого значения. — У меня своей полно, чтоб на брехню разную внимание обращать.

— Проведешь тут, когда твои добровольцы по всем дивизиям корпуса разошлись!

— И что? Мне теперь политинформацию о вреде суеверий и сплетен организовать?!

И то верно. После капитуляции Польши война закончилась только формально, а забот у меня только прибавилось. Рыдз-Смиглы сотоварищи подписали документ пятнадцатого июля и в тот же вечер РККА стала доводить его до сведения польских частей всеми доступными способами: парламентерами, радиосообщениями открытым текстом и с помощью захваченных нами шифров. На следующий день на головы полякам посыпались листовки. Еще день спустя, для самых неверующих, на листовках поместили фотографии. Надо сказать, что впитав информацию очень, очень немногие полки, бригады и дивизии сохранили порядок и организацию, либо сдавшись в полном составе, либо рванув к нейтральной литовской границе. Так, к примеру, КОПовцы у Друскеники интернировались в Литве сразу в ночь на 16-е и тем самым оголили левый фланг стоящей перед 3-м Кубанским кавкорпусом пехотной дивизии, которая все еще размышляла. Точно так же в Литве беспрепятственно оказались и дивизии, стоявшие против немецкой Восточно-Прусской границы. Они успели сбежать до выхода на этот рубеж частей КМГ комкора Потапова. Но в основной массе своей польская армия, бросив все, кроме личного оружия, бросилась бежать, превратившись в вооруженные группы «по-интересам». Рванули кто куда. Солдаты, что жили по эту сторону Вислы — до дому. «Западные» — тоже, но уже в немецкую зону. Офицеры — куда ближе, в Литву или к немцам, лишь бы уйти от Советов. Одновременно этим движением были захвачены и гражданские, те, кто побогаче. Они тоже рвались любыми путями остаться «в капитализме». Именно в эти первые после капитуляции дни родился анекдот о национальном еврейском или польском приветствии. Поскольку мосты на Висле уже были захвачены немцами, но всю реку они не контролировали, переправлялись на лодках, баржах, плотах. И вот, две посудины встретились на середине реки. Пассажиры, и те, кто уже насмотрелся на немцев, и те, кто бежал от Советов, выстроились вдоль бортов и крутят пальцем у виска, считая друг друга сумасшедшими.