– Моя дорогая Олимпия, мне не настолько часто выпадало счастье слушать вас, чтобы сейчас я мог по своей вине упустить подобную возможность. К тому же мне ведь все равно придется смириться с неизбежностью, не так ли? И наконец, я хочу в полной мере исполнить долг гостеприимства. Итак, я вас… да, я вас умоляю спеть.

– Вы сами просите меня об этом?

– Именно так: сам прошу.

– В добрый час! Значит, вы исцеляетесь, – улыбнулась она.

Вновь повернувшись к фортепьяно, певица взяла несколько вступительных аккордов, погрузившись в мечтательную задумчивость, словно пытаясь почерпнуть из раздавшихся звуков какую-то затаившуюся в их глубине истину. Потом она вдруг запела по-итальянски большую арию Леоноры из бетховенского «Фиделио», которую Юлиус хорошо знал. Но теперь у него было такое чувство, будто он слышит ее впервые.

Причиной тому был не только удивительный голос певицы. В самом звучании арии, в ее словах ему мерещилось нечто настолько близкое к пережитому им в этот вечер, что Юлиуса охватило странное возбуждение. Эта Леонора, такая нежная и преданная, женщина, которой пришлось переодеться и стать неузнаваемой, чтобы спасти своего мужа, предстала перед ним в обличье той, в чьих чертах Юлиусу на миг явился дорогой, навек исчезнувший образ! Такое совпадение не могло не потрясти душу графа до самых сокровенных глубин, где были погребены его воспоминания.

Однако всякий подметил бы, что и сама Олимпия взволнована не меньше его. Никогда еще ничье пение не было до такой степени одушевлено и полно чувства. То пел не голос, а само сердце человеческое. Вся суровая печаль и вся горькая насмешка, что копились в нем и томили его в тот вечер, теперь, казалось, обрели умиротворение и вместе с тем нашли выход в этих душераздирающих и все же гармонических звуках, в этом возвышенном стенании. Что это было? Искусство, достигшее высочайшего совершенства? Жизнь во всей ее реальности? Чтобы добиться такой пронзительной и скорбной правдивости, Олимпии надо было самой испытать то, что она изображала столь полно и глубоко, или уж это была величайшая в мире трагическая актриса. Так могла петь либо Христиана, либо гениальная певица.

Когда Олимпия умолкла, слушатели несколько мгновений были не в силах произнести ни слова, настолько их поглотила, с головой захлестнула эта магия страсти и боли.

Олимпия встала, стремительным шагом пересекла гостиную и вышла.

Но как ни быстро она скрылась, Юлиус успел заметить слезу, сверкнувшую на ее бледной щеке.

– Синьоре Олимпии дурно! – закричал он, вскочив с места.

– О, будьте покойны, – ухмыльнулся Гамба. – Такое с ней бывает всякий раз, когда она споет что-нибудь грустное. Она так сливается со своими персонажами, что переживает все их чувства, по-настоящему страдает с ними вместе. Через минуту все пройдет и она сюда вернется с улыбкой.

Они ждали минуту, две, пять минут.

Олимпия не возвращалась.

Лорд Драммонд отправился за ней. Но он вернулся один.

Выйдя из гостиной, певица приказала подать экипаж и уехала.

На следующий день в стенах особнячка в Менильмонтане Самуил строго бранил г-жу Трихтер за то, что она никогда раньше так не медлила подавать на стол.

И самом деле приборы еще не были расставлены, когда Фредерика спустилась в столовую.

Она протянула руку Самуилу, но тот не ответил ей тем же и раздраженно произнес:

– Я уже думал, вы сегодня не спуститесь вообще.

– Но ведь еще рано, – возразила она, взглянув на стенные часы, действительно показывавшие только без пяти десять.

– Что ж, тем лучше, – резко ответил он, – садитесь.

Она села, удивленная таким непривычным всплеском дурного настроения.

Самуил не притрагивался к пище. С исполненной грации тревогой Фредерика спросила:

– Друг мой, вы сегодня так грустны и серьезны, уж не заболели ли вы?

– Нет.

– Вас что-то заботит?

– Нет.

– Если вы сердитесь, что я не пришла сегодня до назначенного часа, почему вы не послали за мной? Я не торопилась, решив, что после ночи, проведенной в гостях, вам надобен отдых; моя леность объясняется только опасением вас разбудить.

– Я на вас не в претензии, – отвечал Самуил.

– Ну, так ешьте, говорите и не забудьте мне улыбнуться!

Не отвечая ей, Самуил повернулся к г-же Трихтер:

– А вы чего дожидаетесь? Не пора ли подать чай?

Госпожа Трихтер вышла и почти тотчас возвратилась с чайником и чашками.

– Вот и прекрасно, – сказал Самуил. – Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Оставшись наедине с девушкой, Самуил тотчас грозно спросил:

– Фредерика, почему вы мне ни слова не сказали о некоем молодом человеке, явившемся сюда два дня назад?

Фредерика покраснела.

– И почему вы краснеете? – прибавил он.

– Ну как же, друг мой, – попыталось спасти положение дрожащее бедное дитя. – Я же упоминала, что, как раз когда вы отправились с визитом к господину графу фон Эбербаху, за вами прибыл молодой человек в посольском экипаже.

– Все так, но вы ни словом не обмолвились, что он задержался здесь и говорил с вами. Как он мог войти, когда я был в отъезде? Почему беседовал с вами, а не с госпожой Трихтер? И что он вам сказал?

Горечь и раздражение, прозвучавшие в голосе Самуила, смутили Фредерику еще более, чем суть его вопросов.

– Так ответьте же! – продолжал он. – Ах! Вас удивляет, что я об этом узнал?.. Но, видите ли, рано или поздно все тайное становится явным. Усвойте хорошенько: отныне и впредь вы не сможете ни пошевельнуться, ни выговорить хоть одно слово без того, чтобы я об этом не услышал. И не для того я взял на свою совесть заботы о душе моей подопечной, чтобы терпеливо взирать, как первый встречный заходит сюда, будто на рыночную площадь, и говорит о вас на людях, бахвалится знакомством с вами и тем самым компрометирует вас по своей прихоти!

– Компрометирует меня? – воскликнула бедная девушка. – Я не могу поверить, чтобы господин Лотарио…

– A-а, вам уже известно и имя этого господина! – гневно прервал ее Самуил.

– Да, он, естественно, сообщил мне свое имя, чтобы передать вам о его приходе. Друг мой, не надо преувеличивать размеры случившегося. Человек пришел, чтобы увидеть вас, вы только что ушли, и он задержался всего на несколько минут. Есть ли от чего гневаться? Да и что было мне делать? Я была здесь, когда он вошел, – так неужели мне следовало спасаться бегством? Такой поступок вовсе не скромен и походит на какую-то глупую выходку. Что ж, вы этого желаете от меня? Вы требуете, чтобы я сидела в своей комнате и не выходила из нее никогда? Тогда прикажите, я обязана вам всем, я подчинюсь. Хотя я и без того вижу не так уж много людей и, как мне кажется, веду достаточно уединенную жизнь.

– Здесь, увы, нет большой вашей заслуги, – возразил Самуил. – Если бы могли, вы бы ходили всюду, вам ведь нравятся празднества, вы полюбили бы балы, развлекались бы собственным кокетством. Дело тут не в недостатке желания, а просто в том, что не было случая.

– Но тогда в том, что я обхожусь без развлечений, – моя заслуга, и тем большая, что я делаю это охотно. А кокетство мое до сих пор ограничивалось уединенными беседами с госпожой Трихтер.

– И с господином Лотарио, – вставил Самуил.

– Вы изволите шутить? – воскликнула девушка.

– Отнюдь, – грозно отчеканил он. – Госпожа Трихтер не осмелилась скрыть от меня, что он оставался здесь более четверти часа. Не надобно так много времени, чтобы ответить: «Господина Самуила нет дома». Так о чем вы говорили с этим человеком более четверти часа?

– Ну, прежде всего, – отвечала Фредерика, – я говорила не с ним одним. Вместе с ним пришла…

Она запнулась, сообразив, что может выдать свою безымянную посетительницу, хотя обещала держать ее визиты в тайне.

– Кто еще? – спросил Самуил.

– Так… одна дама, она явилась поговорить о делах благотворительности и оставалась все время здесь же.