Что касается Олимпии, то она зашагала берегом Сены.

День клонился к закату. В косых лучах заходящего солнца вода переливалась тем ярким и вместе сумрачным блеском, что присущ последним минутам борьбы между днем и ночью.

В теплом воздухе уже пробегали дуновения вечерней прохлады. Трясогузки, не испуганные, но потревоженные приближением Олимпии, вспархивали на ее пути и, поднявшись в воздух, тут же опускались на землю чуть подальше.

Обитатели гнезд, что приютились в кронах деревьев над рекой, уже начали засыпать, но еще пересвистывались тоненько, нежно.

Олимпия шла быстро, как будто и не раздумывая, прямо к рощице тополей.

Она огляделась. Граф фон Эбербах еще не прибыл.

Заметив крохотную бухточку в тени ив, она присела на траву. Там она могла ждать, оставаясь невидимой, но сама видя все.

От неистового волнения сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди.

– Час настал! – прошептала она.

Внезапно Олимпия вздрогнула.

Мужчина, закутанный в длинный плащ, медленно шел в ее сторону, оглядываясь по сторонам.

Когда этот человек был в двух шагах от нее, она стремительно встала.

– Олимпия! – вскричал граф фон Эбербах в изумлении.

– Я самая, – промолвила Олимпия, приближаясь к нему. – Вы не ожидали встретить меня здесь?

– Я даже не знал, что вы во Франции, – отвечал Юлиус. – Однако, – продолжал он, приходя в себя, – как вы здесь оказались? Вы что же, знали, что встретите меня здесь?

– Знала.

– Теперь я понимаю, – произнес граф, и лицо его омрачилось.

– Что вы понимаете? – спросила Олимпия.

– Понимаю, что тот, кого я ожидал здесь встретить, попытался послать на эту встречу вас в надежде на примирение, которое невозможно, или желая испросить милости, которой он не дождется. Мне это досадно, я ведь считал его по крайней мере храбрым.

– Ему от вас нужна не милость, а ваши извинения, – сурово отвечала Олимпия.

– Извиняться? Перед ним? Презренный! – вскричал Юлиус. – Ах, он правильно сделал, что не явился ко мне сам с подобным предложением: у меня бы не хватило терпения позволить ему закончить фразу. Но пусть не рассчитывает ускользнуть от меня, трус! Я сумею его настигнуть.

– Вам не нужно далеко ходить, чтобы его отыскать. Он здесь.

– Где же это?

– В пяти минутах ходьбы. Он хотел прийти, это я заставила его подождать. Когда я с вами поговорю, он будет в вашем распоряжении, если вы вздумаете настаивать на исполнении вашего намерения.

– Еще бы я не настаивал!

– И все же после разговора со мной вы этого не захотите.

– Как до, так и после разговора. Послушайте, сударыня, слова здесь напрасны. Это дело из тех, что не касаются женщин. Я признателен вам за труды, что вы взяли на себя, но здесь даже вы ничего не можете сделать. В полном смысле этого слова – ничего. Все решено. Если тот, кого я жду, в самом деле находится здесь, пусть явится тотчас. Единственная услуга, которую вы можете оказать нам обоим, это избавить нас от тягости и скуки бесцельной задержки.

– Вы хотите драться с вашим племянником, – сказала Олимпия, – потому что считаете его в чем-то перед вами виновным. А если виновен вовсе не он?

Граф фон Эбербах пожал плечами.

– А если я предоставлю вам доказательство? – настаивала певица.

– Но если виновен не он, кто же тогда?

– Кто? Самуил Гельб.

Юлиуса, столь мало подготовленного к подобному ответу, поразила четкость и уверенность, с какой было высказано это обвинение.

Однако, подумав, он произнес:

– Самуил? Вот еще! Это слишком уж просто: когда тебя подозревают, направить подозрения на другого.

– Это не Лотарио обвиняет Самуила Гельба. Его обвиняю я.

– Простите, сударыня, но я вам не верю.

– Повторяю: у меня есть доказательства.

– Не верю, нет. Самуил не отходил от меня последние пятнадцать месяцев, он оказывал мне щедрые знаки привязанности, преданности, самоотречения. Прежде чем усомниться в нем, я усомнюсь в самом себе.

– Послушайте, Юлиус, – произнесла Олимпия глубоким, почти скорбным голосом, – ночь настанет не раньше, чем через час. У вас будет время подраться с Лотарио. Вам еще хватит света, да к тому же для того, чтобы стреляться в упор, достаточно и мерцания звезд. Подарите мне этот час. Мы слишком долго были в разлуке – дольше, чем вы можете вообразить.

Клянусь вам, сам Бог привел нас на эту встречу, в этом месте и в эти минуты, среди этого уединения и безмолвия, перед ликом самой природы, с деревьями и рекой как единственными свидетелями. Да, именно в подобном месте я должна открыть вам тайну, столько лет тяжким грузом лежавшую у меня на сердце.

Подарите же мне этот час, Юлиус. Между нами тоже состоится поединок – необычная, страшная дуэль, из которой мы оба можем выйти с такими мертвыми сердцами, словно их пробила пистолетная пуля. Клянусь вам, это торжественное мгновение для нас обоих. Юлиус, Юлиус, так надо: подарите мне этот час!

Олимпия присела, а скорее рухнула на что-то вроде естественной скамьи – пригорок, поросший травой. Свою шляпу она отшвырнула далеко в сторону. Ее волосы распустились, шевелясь от ветра вокруг побледневшего лица.

Она схватила руки Юлиуса и судорожно стиснула их.

В ее словах было столько трепетной силы, она была сейчас так прекрасна и в туманном свете сумерек так походила на Христиану, что Юлиус почувствовал себя покоренным, словно попавшим под власть неведомых чар.

– Только этот час, – повторила она, – а потом, Юлиус, вы поступите так, как пожелаете.

– Всего час, что ж, согласен, – сказал он. – Говорите, сударыня.

– Благодарю, о друг мой!

Ни единой живой души не было вокруг них. Даже птицы издавали теперь лишь редкие крики, и чувствовалось, что они кричат, засыпая. Молчание и печаль вечерней поры окутали Юлиуса и Олимпию.

У их ног волны приникали к берегу, умирая в его объятиях, и ветерок слегка ласкал подрагивающую листву тополей.

Олимпия заговорила.

– Да, – произнесла она с горечью и тоской, – Самуил Гельб вам друг; он вас не покидал в течение пятнадцати месяцев, он о вас пекся, лечил вас, женил, окружал заботами. А я покинула вас внезапно, не простившись, принесла вас в жертву музыке, опере, новой роли, чему там еще? Что ж! Самуил Гельб предает вас, поймите это, я же – я вас люблю.

– Вы меня любите?! – вскричал Юлиус с недоверчивым изумлением.

– Да, притом так, как никогда ни одна женщина вас не любила.

– Это для меня полнейшая новость, – заметил он.

– Старейшая новость. Но, вращаясь в свете, о чем только не забудешь! Я не сержусь на вас. Уже столько лет прошло с тех пор как я полюбила вас.

– Столько лет? – повторил он. – Но мы знакомы всего полтора года, а прежде никогда не встречались.

– Вы так думаете? – печально усмехнулась Олимпия. – Что за грустная штука – удел человеческий! В нашем прошлом всегда есть и то, чего мы так и не узнали, и то, о чем забыли. Позвольте мне напомнить вам то, о чем вы забыли, тогда для вас прояснится и то, о чем вы не знали.

Где, когда, при каких обстоятельствах я увидела вас, узнала, полюбила, вы скоро узнаете. Но чтобы пока не забираться в такую даль, вспомните хотя бы первый год, когда вы обосновались при венском дворе.

Вы растрачивали свою жизнь в забавах, мотовстве, излишествах всякого рода.

Вас томила ненасытная жажда ощущений, страстей, суеты. Казалось, в вас бушуют сластолюбивые инстинкты, которые, пробыв какое-то время в узде в пору юности, – кто знает, быть может, чистой и строгой? – вдруг взорвали ваше сердце и хлынули наружу, во все концы города.

В их яростном вихре, уносившем вас от одной крайности к другой, вы не могли заметить скрывавшуюся в тени, в стороне от вашего ослепительного существования, бедную, смиренную и печальную душу, дни и ночи скорбно взиравшую на ваши безумства.

Этим мрачным свидетелем ваших нечистых утех была я.