Что если Самуил, как утверждала певица, и в самом деле опасный человек, которому нельзя доверять? Не он ли уведомил графа фон Эбербаха о визите Лотарио к Фредерике, а теперь явился сюда, чтобы осквернить их рай и закрыть перед ними его врата?

Однако сердечная улыбка Самуила, сопровождаемая самым искренним рукопожатием, мгновенно изгнала все подозрения из души молодого человека.

Фредерика меж тем уже была подле Юлиуса, счастливая, что видит его, нимало не смущенная, даже не подозревающая о том, что присутствие Лотарио бросает на нее тень и ей надлежит защищаться.

– О сударь, вот и вы! Какая радость! – вскричала она, отнимая у Самуила руку графа фон Эбербаха и побуждая его опереться на нее. – Мы говорили о вас. Я немного беспокоилась. Как вы себя чувствуете? Впрочем, должно быть, хорошо, раз вы смогли приехать.

– Добрый день, дядя, – сказал Лотарио.

На предупредительность Фредерики и приветствие племянника граф ответил одним коротким кивком: он был озабочен.

Фредерика подвела его к той самой скамье, откуда она встала, заслышав приближавшийся экипаж.

Повинуясь знаку Самуила, г-жа Трихтер возвратилась в дом.

Угрюмый вид графа фон Эбербаха не укрылся от внимания Фредерики, но она в своей ангельской простоте и подумать не могла, что такая его озабоченность может иметь отношение к ней.

– Да что с вами творится, сударь? – спросила она. – У вас такое мрачное лицо! Вот к чему можно прийти, если отправлять меня в ссылку и не давать быть рядом. Говорила же я вам! Но поскольку вы государственный муж и привыкли давать советы правительству, вы не пожелали прислушаться к суждениям такой маленькой девочки, как я. Ну вот, сами теперь видите, как вы были не правы. Все идет не так славно, как было при мне, вы ведь поняли это? И теперь вы раскаиваетесь. Мне бы надо вас проучить, затаить обиду и вообще больше к вам не ездить. Но я милосердна и, напротив, решила устроить так, чтобы видеться с вами каждый день. Мы с Лотарио только что говорили об этом… Ну вот, вы снова хмуритесь! Это мои слова так задевают и печалят вас? Нет, с вами положительно что-то происходит.

– Да, – резко ответил Юлиус. – Со мной действительно происходит кое-что.

– Но что же именно? – спросила бедная девочка, немного опешив от сухого тона, которым Юлиус вдруг заговорил с ней.

– А то, – отвечал он, – что вы все еще именуете меня «сударем», тогда как этого господина, – тут он указал на племянника, – запросто называете Лотарио.

Фредерика покраснела.

– Почему вы краснеете? – продолжал он едва ли не грубо, тоном, обычно совсем не свойственным ему.

– Да, верно, я, пожалуй, виновата, – проговорила Фредерика в полной растерянности. – Вы правы. Я впредь послежу за собой. Но вы всегда называли этого господина просто по имени, вот и я привыкла называть его так же, как вы. Клянусь вам, это у меня получилось как-то само собой, без всякого умысла.

– По-вашему, это вас оправдывает?! – вскричал граф фон Эбербах. – У вас так получается само собой! То есть ваши губы сами произносят его имя? Это не губы, а сердце его произносит!

– Я совсем не то хотела сказать, – попыталась ответить Фредерика. – Будьте покойны, сударь, если это вас раздражает, я не стану больше так делать. И не беспокойтесь, сударь, я больше вас сударем называть не буду.

– Больше не будете, но пока продолжаете! Но, Фредерика, подобная интимность между молодой женщиной и молодым человеком раздражает вовсе не меня, а общественное мнение, признанные целым светом, самые что ни на есть обычные правила приличия. Что, по-вашему, может подумать свет о женщине вашего возраста, покидающей своего мужа, чтобы проводить время наедине с его племянником?

– Сударь! – воскликнула оскорбленная Фредерика.

Но Юлиус уже не слышал иных голосов, кроме голоса своей горькой и жестокой ревности. Он продолжал:

– Как вы хотите, чтобы общество смотрело на женщину ваших лет, которая использует нежность и доверие своего мужа, чтобы вдали от него, наедине принимать у себя молодого человека, влюбленного в нее, говорящего ей об этом, вновь и вновь повторяя эти признания? О себе я молчу. Я не говорю о том, кем мог бы стать для вас. Но в ваших же собственных интересах как вы не понимаете, что до брака не следует компрометировать себя, и вашему будущему мужу, чтобы заставить весь свет чтить свою жену, сначала следует самому уважать ее? Как же вы торопитесь, как вам не терпится, если эти несколько недель, что мне отпущены, кажутся вам слишком долгими! По-вашему, я чересчур медлителен, если все еще не умер? Не могли бы вы подождать несколько минут? Я не о себе пекусь, а о вас же самих. Забудьте о том, что я смог сделать для вас, но подумайте, что о вас может сказать свет. Будьте неблагодарными, но хотя бы не слепыми. Можете не иметь сердца, если вам так удобнее, но имейте же разум!

Чем больше Юлиус говорил, тем сильнее он распалялся, и на его скулах проступил багровый лихорадочный румянец.

Фредерика была совершенно уничтожена: она хотела ответить, но не находила слов. Не смея взглянуть на Лотарио, она посмотрела на Самуила.

Тот пожал плечами, как будто сожалея о безрассудстве Юлиуса.

Что до Лотарио, то иные фразы графа рождали в нем вспышки уязвленной гордости, но они тотчас гасли при воспоминании о дядюшкиных благодеяниях. Вместе с тем чувствовалось, что в его душе признательность племянника Юлиуса борется с любовью жениха Фредерики. Он не мог перенести, что мужчина, хотя бы и его дядя, так высокомерно и властно говорил с женщиной, которую он любит.

При последних словах графа фон Эбербаха он взорвался.

– Господин граф, – произнес он голосом, в котором за внешней почтительностью таилась твердость, – я вам всем обязан и вынесу от вас все. Но если вам что-то не по душе в моих визитах сюда, заметьте, что я приезжал в этот дом по собственной воле, меня никто не звал. Следовательно, сердиться вы должны только на меня, и я изумлен и удручен, видя, что ваше недовольство обрушивается на человека, ничем его не заслужившего.

– Ах, вот как! – воскликнул Юлиус, все более раздражаясь. – Очень хорошо! Вы видите, сударыня, до чего дошло? Этот господин уже защищает вас от меня! Хотел бы я знать, по какому праву он защищает жену от ее собственного мужа!

– По праву, какое вы же сами мне дали, – отвечал Лотарио.

Фредерика, дрожа всем телом, шагнула вперед и встала между ними.

– Сударь, – обратилась она к Юлиусу, – если кто-то мне будет угрожать, я прибегну к вашей защите; кому же может прийти в голову защищать меня от вас? Все это какое-то недоразумение. Одно слово ведет за собой другое, вот и получается, что люди говорят жестокости, хотя в глубине сердца у них нет ничего, кроме нежности. Ну вот, вы рассердились на меня, на нас обоих. А ведь вы всегда так добры ко всем, и вы так удивительно ко мне относились! Наверное, мы и в самом деле, сами того не сознавая, нанесли вам обиду. Но поверьте, по крайней мере, что у нас не было подобного намерения. А уж если говорить обо мне, я готова скорее умереть, чем сделать что бы то ни было такое, что могло бы доставить вам малейшую неприятность. Я говорю искренно, вы же видите это? Вы мне верите?

– Это все фразы, – сказал Юлиус. – А нужны дела.

– И что же вы хотите, чтобы мы сделали? – спросила бедная девушка. – Мне кажется, я никогда ни в чем не противилась вашим желаниям. Назовите мне хотя бы один поступок в моей жизни, когда я пошла наперекор вашей воле. Что я совершила такого, чего бы вы не хотели или не одобряли? Это от вас я узнала, что господин Лотарио питает ко мне не отвращение, а другое чувство. Это вы мне велели полюбить его. Это вы соединили нас, обручили, это вы при мне сказали ему: «Она твоя жена, а мне – только дочь». Позволив господину Лотарио навещать меня здесь, я не считала, что ослушалась вас, а думала, напротив, что повинуюсь вашей воле. Если вам не нравилось, что он здесь бывает, почему вы не сказали мне, чтобы я его не принимала?