ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Статья 1. Исходя из того, что в Ландеке отсутствует гостиница, все дома селения наречь постоялыми дворами.

Статья 2. Принимая во внимание, что дома Ландека не в состоянии вместить всю нашу колонию, надлежит раскинуть в лесу, под священным сводом небес, лагерь, снабдив его всеми удобствами, потребными для жизни, как-то: полотняными палатками, постелями из листьев папоротника, кушетками с соломенными тюфяками и диванами, набитыми сеном. Под кровом жалких оштукатуренных и дощатых домишек селиться только женщинам, детям и тем, кого совет врачей признает недужным.

Статья 3. Наем жилья и покупку любых предметов потребления, как в общем, так и в частном порядке исправно оплачивать, сообразно случаю, из общественной кассы либо из личных кошельков, за исключением товаров, приобретенных обитателями Ландека в Гейдельберге. Все же товары, поступившие из города, подвергнутого отлучению, изымать безвозмездно. Помимо этого единственного исключения, всякое покушение как на собственность, так и наличную неприкосновенность жителей строго преследовать и карать с применением тех дисциплинарных мер, что в обычае бургеншафта.

Правила сии распространяются лишь на студиозусов, дабы не ущемлялась свобода благородных обитателей Ландека, каковая есть высшее достояние человеческого существа, а посему мужчинам не возбраняется предлагать, а женщинам – давать все, что доставляет удовольствие и тем и другим.

ТЕКУЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Конец сего первого дня надлежит употребить на ознакомление с местностью и устройство ночлега.

Завтра же будут вывешены две афиши, представляющие: одна – программу штудий, другая – распорядок развлечений и увеселений, коим мы предадимся на сей обетованной ландекской земле, дабы скрасить и смягчить для страждущих студенческих душ неизбывную скорбь земной юдоли.

Нынче вечером Юлиус фон Эбербах устраивает для своих старых товарищей грандиозный, чудовищный пунш в лесу.

Дано в Ландеке, 10 августа 1811 года.

САМУИЛ I.

С подлинным верно.

Трихтер».

Чтение этого документа то и дело прерывалось криками одобрения и восторга. Особенный успех имело сообщение касательно пунша. Когда Трихтер кончил, «Ура!» и «Виват!» слились в одну грохочущую лавину.

В это время как раз явился бургомистр Пфаффендорф с тем единственным парнем, чья персона олицетворяла собою стражу Ландека.

Самуил принял их радушно, потом скомандовал:

– Все, что здесь имеется из женщин, лошадей и клади, пусть следует за мной!

И вот, сопровождаемый бургомистром и стражником, присутствие которых как представителей власти избавляло его от надобности применять насилие, Самуил с большим или меньшим комфортом разместил по деревенским дворам женщин, шляпные картонки и экипажи.

Затем он вернулся к мужчинам и сказал им:

– Теперь вы, те, кому небесный свод милее потолка, а звезды любезнее свечей, следуйте за мной.

Самуил Гельб вывел свое войско на прелестную лесную дорогу, петляющую по горным склонам. Минут пятнадцать студенты шли в гору, потом, свернув налево, двинулись по узкой тропке, которая внезапно вывела их на просторное круглое плато – шагов двести в поперечнике, – со всех сторон окруженное густой стеной высоких деревьев.

Закатное солнце, вот-вот готовое скрыться за горой, на прощание окутало древесные кроны таким щемяще розовым сиянием, словно хотело исторгнуть у всех скорбь сожаления о своем уходе. Бойкий ручеек, выбегая из чащи на поляну, журчал среди камней громче, чем можно было ожидать от его крошечных водопадиков. Пленительный голос бегущей воды сливался с пением тысяч птиц, создавая столь гармоническое сочетание, что казалось, будто сам ручей выводит рулады, а птичьи трели, напротив, рассыпаются звенящими каплями.

– Такие апартаменты вам подойдут? – спросил Самуил.

– Виваллера! – отозвались студенты.

– Что ж, в таком случае готовьте постели.

Большинство кинулось натягивать палатки. Некоторые развешивали гамаки. Благодаря данному заблаговременно совету Трихтера, все еще до отправления запасли для этого достаточно материи. Фрессванст начал было устанавливать колья для палатки, но Трихтер его остановил.

– Фрессванст, – изрек он с важностью, – тебе не хватает знания истории.

– Какой истории? – удивился Фрессванст.

– Истории Робинзона.

– А при чем тут это?

– Дорогой мой бутылочный лис, разве ты не читал, как Робинзон, не найдя на своем острове подходящей спальни и опасаясь, как бы звери не растерзали его, если он вздумает почивать на земле, забрался на дерево и устроил себе ложе среди его ветвей? Я чувствую, как в груди моей кипит благородное честолюбие, побуждая последовать этому великому примеру. Этой ночью я не лягу, а буду спать на ветке, как птицы небесные.

– Но я же могу оттуда свалиться, с такой-то высоты, – с явным беспокойством заметил Фрессванст.

– Это бы лишь доказало, что любой попугай стоит больше, чем ты! – возразил Трихтер. Потом, понизив голос, он добавил: – Видишь ли, Фрессванст, речь идет о том, чтобы заткнуть рты всяким клеветникам и заставить юные поколения воочию убедиться, что мы никогда не бываем под хмельком. Э, да ты не беспокойся, если боишься свалиться, я тебя привяжу.

– В добрый час! Если так, я пока откажусь от моей палатки.

– Откажись от нее навсегда, и пусть потом не говорят, что мы никогда не засыпали в своем гнезде.

Пока шли эти веселые приготовления, настала ночь. Бургомистр, приглашенный Самуилом на пунш, примчался задолго до срока, сияющий, высокомерный и очень внушительный. Студентов он застал в то время, когда они рассаживались на траве, готовясь поужинать.

При своем появлении Пфаффендорф был встречен криками, столь же упоительными для его тщеславия, сколь тягостными для его слуха. Место, выбранное Самуилом, равно как и то, что успели воздвигнуть студенты, привели его в восторг.

– Превосходно! Отменно! – твердил он. – Смотри-ка, вы для своих шалашей срубили самые красивые ветви с деревьев и вырвали с корнем лучшие деревца. Ловко придумано, мои юные друзья! Весьма, весьма ловко!

Ужин прошел оживленно, и никогда еще удовлетворение столь мощного аппетита не украшали такие перлы острословия.

Когда ночная тьма сгустилась окончательно, пришел черед десерта. Слуги из замка, следуя приказу, полученному от Юлиуса, доставили к месту трапезы два бочонка, наполненных ромом и водкой, и, сверх того, все хранившееся в зале кубки и чаши. В потемках появление этих посланцев прошло незамеченным, и им удалось, таясь во мраке, незаметно расставить и наполнить водкой и ромом несколько сосудов, а потом разом поджечь их содержимое.

И вот внезапно, словно вспышка молнии, посреди леса запылало бледное пламя.

Красноватые, голубые, розовые отблески, пляшущие среди громадных стволов, наполнили дремучую зеленую чащу фантастическим трепетным сиянием. Разбуженные птицы, удивляясь, что рассвет наступил так рано, принялись петь.

– Да здравствует Шекспир! – закричал Трихтер. – Мы угодили прямиком в пятый акт «Виндзорских проказниц»! Вон домовые танцуют под сенью дерев. Наверняка и Герн-охотник вот-вот появится. Давайте поищем его, друзья мои! Я его сразу узнаю, ведь его чело венчают громадные оленьи рога. А, я его вижу. Это Пфаффендорф!

– Так и есть, – отозвался могучий бургомистр, плененный этой деликатной шуткой. – Я это скрывал, опасаясь вас напугать, но теперь мне приходится разоблачить свое инкогнито.

– За здоровье Герна-охотника! – взревел Трихтер, хватая громадный кубок.

Это послужило сигналом к началу попойки. Пунш загасили, разлили по кубкам и стаканам, и радости глаз уступили место усладам глоток.

Возлияния, тосты, песни сменяли друг друга. Два часа спустя приятная веселость так и порхала от одного кружка пирующих к другому. Наблюдатель, сохранивший здравый рассудок, мог бы удивиться этому феномену: все наперебой разглагольствовали, но никто никого не слушал. Пфаффендорф, дошедший до состояния умильного косноязычия, все пытался убедить Трихтера, что он и сам, хоть теперь стар и сделался бургомистром, когда-то тоже был молод.