Прошло еще одно столетие. Увеличивалось число кораблей в Капштадтском порту, и голландская колония богатела. Но тут к берегам Южной Африки причалили английские военные корабли. В начале XIX века англичане сломили сопротивление буров и положили к ногам своего властелина новую колонию. Некоторые буры покорились, другие отступили далее на север, до реки Вааль. Из преследуемых они превратились в преследователей. Отступая перед оружием англичан, буры нападали на мирные скотоводческие племена чернокожих.

Между тем англичанам казалось, что земля горит у них под ногами. Их пугала экономическая мощь бурских старожилов. Чтобы парализовать ее, надо было лишить буров их земли и дешевой рабочей силы. Менее чем через 30 лет после захвата Капской колонии англичане провозгласили отмену рабства, хотя они упорно поддерживали и сохраняли его до конца прошлого столетия в других своих колониях, где сами могли извлекать из этого выгоду.

Бурам, осевшим на территории Капской колонии, оставался лишь следующий выбор: либо обрабатывать землю собственными руками, либо, покинув колонию, предпринять тяжелое странствование вглубь континента, чтобы захватить там новые земли и новых рабов. Они предпочли кровопролитие труду. Так начался «великий трек», массовое переселение буров в долины Трансвааля, на земли здорового, сильного скотоводческого племени зулусов.[4] В одной только битве у Кровавой реки 16 декабря 1838 года было убито более 10 тысяч зулусов. В бою пал и вождь зулусов Дингаан. Гордый зулусский народ пережил в те времена свою трагедию Белой Горы.[5] На захваченной территории буры основали Оранжевое Свободное Государство и Трансвааль.

Казалось, что грохот орудий на южной оконечности африканского континента утихнет. Но вот земля бурских переселенцев выдала первый самородок золота и первый сверкающий алмаз. В Трансвааль хлынули толпы авантюристов. Но сюда же устремил свой взгляд и Сесиль Родс, ненасытный представитель Британской империи, который после нескольких безуспешных набегов развязал англо-бурскую войну.

В то время мечтатели из пражских «доходных домов» и деревушек, разбросанных у подножья гор, склонялись над картами Африки и с восторгом прислушивались к словам бородатого бурского президента Крюгера. Многие из них, уложив в котомки мамины пирожки, пустились в полный приключений путь к Столовой горе, чтобы с оружием в руках встать на сторону сражающихся буров. Они не понимали, что в Трансваале шла кровавая драка между двумя агрессивными и беспощадными захватчиками чужих богатств и чужих земель, стремившимися к порабощению недавно еще свободных племен.

Во главе бурских войск встал тогда молодой генерал Сметс. В рядах британских войск прославился своим удальством офицер, журналист и авантюрист Уинстон Черчилль.

А 15 лет спустя, во время первой мировой войны, тот же генерал Сметс уже заседал вместе с Черчиллем в британском имперском военном кабинете в качестве одного из главных его членов. Собственными руками помогал он плести сеть, которая связала с судьбами Альбиона южную оконечность Африки, превратившуюся в доминион.

Лишь с этого времени начинается история Южно-Африканского Союза. С тех пор со страниц газет, из докладов на международных конференциях, по радиоволнам в мир проникали потрясающие сообщения о расовой дискриминации, о забастовках и боях чернокожих горняков против вооруженных пулеметами полицейских, об особых гетто для цветных обитателей Южной Африки и о «карательных» воздушных бомбардировках негритянских деревень, жители которых не были в состоянии уплатить налоги.

Наблюдателю, проследившему путь исторического развития Южно-Африканского Союза, эта страна в настоящее время представляется пороховой бочкой, к которой подведен быстро догорающий запальный фитиль. Одни — поработители — изо всех сил стараются его погасить, прибегая к жесточайшим мерам. Другие — порабощенные, составляющие огромное большинство, — жадно ждут взрыва. Этот взрыв потребует много жертв, но от него рухнут ворота тюрьмы, в которой на протяжении четырех столетий менялись лишь мундиры тюремщиков.

Такой представляется внешнему миру страна, северную границу которой мы пересекли на реке Лимпопо.

Как же выглядит она изнутри?

Позади осталась тропическая Африка, как бы скрытая от нас навсегда опустившимся занавесом, а внизу, у подножья крутого горного хребта, в сверкании неоновых гроздьев бьется на гребнях световых порогов сердце огромной богатейшей страны — Южно-Африканского Союза. Но это скорее не сердце страны, а только ее мозг. Сердце Южной Африки лихорадочно бьется в недалеком Иоганнесбурге, откуда по жилам страны растекается золотая животворная кровь.

Еще полчаса за рулем, потом — удивление портье при взгляде на слово «Чехословакия», которое мы поставили, заполняя анкету в пригородной гостинице, и вот мы уже смываем под душем последние следы пыли тропической Африки.

— Your suits, sir, — ваши костюмы. За такой короткий срок их нельзя было отгладить лучше. Они, по-видимому, долго пролежали в чемоданах, — как бы извиняясь, сказал нам с улыбкой статный индус, заботливо развешивая на стуле нашу наскоро выглаженную одежду.

Многие недели пролежали наши костюмы на дне большого сундука, находившегося на заднем сиденье машины; они были придавлены фотоаппаратами, запасами кинопленки и фотоматериалов, а также нашей походной канцелярией. Вместо костюмов мы носили короткие спортивные брюки, с которыми не расставались на протяжении всего пути по Африке. Ровно год назад мы впервые надели их, выехав за ворота Касабланки.

— Как ты думаешь, Мира, когда они теперь снова нам понадобятся?

— В Аргентине едва ли. Там будет так же холодно, как и здесь. Пожалуй, в Парагвае или в Бразилии.

В Южной Африке начиналась зима. Еще до полудня мы пересекли под Мессиной тропик Козерога, а вечером все еще не могли примириться с тем, что Первое мая у антиподов — это предвестник наступающей зимы, а не месяц цветения.

В канун Первого мая улицы Претории и ее главная площадь Чёрч-сквер, сдавленная величественными зданиями учреждений, банков и торговых фирм, кипели бурной жизнью. Студенты университета в характерных шапочках; толпы людей перед ларьками с кондитерскими и колбасными изделиями; газоны маленького парка, по которым разбросаны листовки, призывающие на двух языках — африкаанс и английском — не забывать, что завтра состоится традиционный «University Rag» — благотворительный сбор, проводящийся студентами в пользу местной больницы.

Студенческая капелла, разместившаяся на эстраде под пальмами, заглушала певца у микрофона. Джазовый ритм последних американских «боевиков», подчеркиваемый гитарой, подзадоривал молодежь, толпившуюся на эстраде и газонах. Атмосфера была насыщена ярмарочным весельем и напоминала скорее карнавал, чем канун праздника трудящихся.

Твердый язык африкаанс с его раскатистым «р» слышится в Претории со всех сторон. Английский язык здесь в большинстве случаев только терпят, причем он, безусловно, не пользуется чрезмерной симпатией. Он оттеснен за стекла витрин и на перекрестки, где на указателях регулирования уличного движения английский язык чередуется с африкаанс. Вот надпись «Hou links», а под ней «Keep left» («Держись левой стороны»). На следующем перекрестке те же надписи в обратном порядке.

Африкаанс — модернизированный язык голландских поселенцев — в энергичной борьбе завоевал себе равноправие с английским, которому пришлось с этим смириться. Это ощущается на каждом шагу. Когда мы обратились к молодому человеку, судя по внешности, студенту, с просьбой указать нам кратчайшую дорогу до почты, он смерил нас с головы до пят молниеносным леденящим взглядом и только потому, что узнал в нас иностранцев, процедил сквозь зубы ответ по-английски. Иначе вряд ли бы он нам ответил.

Зашли мы как-то в народную столовую и заказали ужин, конечно по-английски. Официант четыре раза обегал всех посетителей, давно обслужил тех, кто пришел гораздо позже нас, а на наш столик смотрел как на пустое место. Вокруг не было слышно ни одного слова по-английски. Мы стали добиваться своего права более энергично. Наконец официант остановился у нашего столика. Он словно подрос на дециметр, нахмурил лоб и, мрачно глядя куда-то поверх наших голов, буркнул на африкаанс: — Что вам угодно?