Прав был плохой математик, в чем я не знаю, но классовым нутром чувствую, прав во всем. Ему, в отличие от плохого танцора, ничего в жизни не мешает. Знай, сиди себе, высчитывай собственную выгоду. А ошибся, приписал себе лишний нолик, ну так никто от ошибок не застрахован. На то они и существуют, ошибки и просчеты, чтобы их совершать.

Так и сплю. В мозгу возникают плохие картинки в траурных обложках.

Открываю глаза и вижу изнанку неплотно пригнанной крышки гроба. Когда совсем мощно трясет, сквозь сон матерюсь в адрес царских сатрапов-дорожников… Как будто не могли, еще каких-то девяносто лет назад, нормально проложить участок дороги, на котором я сейчас так мучаюсь…

И опять засыпаю…

Только в конечной точке запутанного маршрута, я окончательно проснулся и избавился от тягостного внутреннего монолога. По примеру литературного персонажа (только забыл какого) поприветствовал себя добрым словом и доступными для моего понимания пожеланиями.

Сдвинув крышку гроба, стал вглядываться в озаренные серым, дневным светом незнакомые улицы.

- Где это мы? — потягиваясь и щурясь, спросил я у спящего сопровождающего.

- Гляди ишо у мине, — проворчала горилла не открывая глаза.

- Ты, служивый, не ругайся, — на всякий случай, начал я к нему подъезжать. — Лихой перепляс кишек и нервишек, заставили меня нарушить твой отдых… Может есть, что пожевать… С маслом… или там… икрой, какой завалящей?

- Гляди ишо у мине, — не реагируя на рифмованное обращение, он продолжал исправно нести службу с закрытыми глазами.

Мысли о еде ушли на задний план и были оставлены до лучших времен.

Пришлось отодвигать траурные шторки и узнавать «колыбель российских революций» — провались они все разом, в Синявинские болота.

Что характерно. В город въехали — с купеческим размахом и шиком.

Внутри салона тихо и торжественно звучал Шопен. Благодаря мощным усилителям, выведенным на свежий воздух, эту музыку удалось послушать и многим городским прохожие, оказавшимся в этот урочный час на улице….

На внутреннем, городском посту, подкативших сшибить денег милиционеров, отправили подальше. Самого наглого мента, ко всем «чертовым бабушкам» отправлял лично Харатьян. С чувством исполнения хорошего поступка, сопровождающая меня колонна, отправились прямиком по проложенному ранее курсу, — к дому, где мной, своевременно были приобретены хоромы.

Адрес водилам, можно было не говорить, да они и не спрашивали. Все мои попутчики и так его великолепно знали. Ох, Курдупель, Курдупель… А еще боевой, паркетный полковник. Не выдержал пары оплеух и сдал… Сдал, как ненужную тару…

Прибыли. Выждали паузу. Вернулись дозорные, говорят, вроде все тихо… Пошли.

Впереди двое. Сзади двое. Я пристегнут наручниками к Халявченко.

Зашли на мои «сотки». Разруха, пыль и запустение. Хотя все мои метки и «контрольки» были нарушены, но в пустой квартире брать нечего, а о тайнике в уродливом выступе стены никто и не догадывается. Мало ли что там настроили, за годы нахождения в социалистическом лагере.

Харатьян — рога в землю, нетерпеливо бьет копытом. Торопит изо всех сил.

Я его понимая. Не было ни гроша и враз алтын, а к нему целый воз блестящих денег… Но подстраиваться под него не собираюсь. Каждый обязан сам справляется с эмоциями от нахлынувшего счастья, так сказать, по мере его поступления.

- Ну, где же? Слышь, Леха, доставай… — он так нетерпеливо начал потирать руками, что казалось прямо здесь, у меня на глазах из искры возродиться пламя… Слышь… Ну, того… Давай, быстрее…

Торопиться мне некуда. Примерный расклад колоды, после того, как сокровища будут переданы в преступные руки я знал. Поэтому и не торопился. На тот свет еще никто не опаздывал, мне, тем более незачем ломать сложившуюся практику. Дождался привода Аллы с дочерью. Посмотрел я на них, кивнул головой, вроде все в порядке.

Харатьян по-прежнему боится подвоха. Он наверное думает, что я в своей квартирке расположил засаду из отчаянных парней, готовых на все ради защиты сокровищ, ну и конечно моей чести, совести и деловой репутации…

Он смешон со своими страхами… Но смеяться, глядя на него мне недосуг. Постоянно оглядывается, вздрагивает. Пистолетик свой заграничный — «Агран 2000» из рук не выпускает, стволом в разные стороны дергает…

Если из-за умственных перегрузок и нервного возбуждения, всю команду не перестреляет тот же Халявченко, то возможно все еще и обойдется.

Харатьяна подвела, его собственная оперативная горячность и невыдержанность. Одно дело, для удовольствия кататься на форточке, привязанным к ней за шею. И совсем другое, экспроприировать не принадлежащие тебе громадные ценности. Пример, поголовно расстрелянных в 30-тые годы революционных комиссаров (промышлявших после Октябрьского переворота тем же, что делал сейчас грубый майор) нынешних бандитов, ничему не научил.

И вообще, в бриллиантовой горячке, он забыл главный закон жизни о том, что «сладких бриллиантов, всегда, не хватает на всех.»

- Ну, кончай издеваться, — каким-то заискивающим голосом заговорил Старшой. — Как там у вас? Сезам, откройся? Или по-щучьему веленью…

- Охолонь, трошки, — пытаюсь воздействовать на него посредством мистики. — Не гони вороных. Из-за твоей спешки, ни черта может не получиться.

На глазах одуревших от моих введических действий зрителей, стал валять того, кто был под рукой, т. е. дурака.

Я начал притопывая ногой очень динамично кружить на одном месте… Приседал, кланялся, при этом, чтобы открылся клад, скороговоркой бормотал заклятие: «Мой дядя самых честных правил… Темные силы нас злобно гнетут… В царство свободы дорогу, грудью проложим себе…» Еще что-то подобное получеловеческое, полуживотное, а закончил свои завывания словами «Спартак — мясо! ЦСКА — кони! Зенит — чемпион!»

После этого, не обращая внимания на готового разразиться матерными словами и площадной бранью Харатьяна, закрыв глаза, подошел к выступу в стене. Не открывая глаз, в религиозно-бриллиантовом трансе, открыл кладовку и из старинной банки из под кофе, достал пояс.

Перед тем, как отправляться к Курдупелю с отчетом, я его пихнул на место пропавшего ордена с мастерком и циркулем, а на себя одел, точно такой же, приготовленный генералом Натоптышем, после первого посещения заграницы. Все это я проделал не ради обогащения, а по заранее разработанному плану. Так спокойнее. Когда дело касается сорока миллионов долларов, следует подстраховаться всеми возможными способами.

- Ты смотри, опять тебя недооценили, — он побледнел, бережно принимая в руки сокровища и все еще сомневаясь, добавил. — Не поверишь, я до последнего сомневался в том, что такое существует.

Сказав это и тем самым, как бы выразив мне своё восхищение, он взвел свою оружию на боевой выстрел и не торопясь стал целиться в сторону моей головы с целью смертоубийства.

Опять у меня в животе стало холодно и одновременно жарко, и поносно, и жутко, и… Черт его знает, как еще…

А жить хочется, так нестерпимо хочется жить, что прямо слов нет, так хочется.

- Убьешь, — спрашиваю в открытую, но голосок дрожит. Все оттого, что боязно.

- Придется…

- Тогда, хоть девчонок выведи, — я начал очень картинно делать глаза и всхлипывать. — Не хочу, чтобы они видели, как я буду умирать… А перед смертью, умолять тебя оставить меня живым…

Аллу с дочкой, закрыли в одной из глухих комнат. Сторожем к ним был приставлен, все тот же Халявченко.

Я так понял, что машина, где он предлагал мне поделиться на двоих камнями, все же прослушивалась. Так как пистолетик у него, перед тем он повел барышень в соседнюю комнату, отобрали… И поделом, нечего считать себе умнее других.

Проводив взглядом плачущую процессию, я продолжил, свое тоскливое, журавлиное курлыканье на народную музыку.