Утреннее солнце осветило убогие дома городских окраин, блеснуло в крестах соборов, окрасило в розовые тона некогда фешенебельный центр города. Былой лоск почти исчез в заколоченных парадных, безграмотных надписях и сбитых, в припадке тупой ярости, имперских гербах. Морской ветерок поднимал буруны пыли, пытался сорвать прилипшую к мостовой бумагу, словно дворник, выметавший серые плевки на тротуарах. Солнце поднялось еще выше, посмотрело на вывеску бывшего «Гранд-отеля» и словно испугавшись часового, нырнуло в белоснежное облако, от греха подальше.
Здешние «товарищи» могли обвинить во всех смертных грехах и запрятать до вечера в подвал, а там… Да что там: или расстреляют или утопят, выбор невелик. С этих соратников тамбовских волков станется, особенно с Розалии Самойловны, которая третьего дня заметила вопиющую несуразность: по мнению товарища Землячки, Солнце должно светить только над страной Советов, а капитализму суждено гнить в темноте и холоде. Это юмор такой у старой марксистки, но подобные шутки вызывали лишь презрение на устах Гелиоса.
Дремавший в кресле человек очнулся, протер красные от бессонницы глаза и тупо уставился на ворох бумаг, сваленных в совершеннейшем беспорядке не только на столе, но и на стульях и даже на полу. В коридоре слышались торопливые шаги, в машбюро стучали машинки, во дворе, дополняя утреннюю какофонию, чихал «ГАЗ-А». Такое способно поднять даже мертвых. Если бы! Именно покойники то и нервировали Иосифа Фишмана, оперуполномоченного Севастопольского чека. Какую надо иметь наглость, чтобы умереть, но так и не сказать ничего о белогвардейской сволочи. Как прикажете смотреть в отечески грустные глаза товарища Пятакова? Еще повезло, что Кун и Землячка уехали в Симферополь, а то… Даже страшно подумать! В Москве недовольны работой комиссии, говорят, переусердствовали, а как тут не переусердствовать, если враг за каждым углом. Хорошо товарищу Фрунзе быть великодушным, интиллигентишка хренов, добавил работы чекистам, а теперь чекисты же и виноваты.
Фишман достал папиросину, отхлебнул холодного чая и с наслаждением закурил. Взгляд скользнул и остановился на обтрепанной папке с корявой надписью: «Дело о саботаже на судоремонтном заводе». Инженеры тоже сволочи! Воспитаем своих, а старых саботажников к стенке! Именно там место всякой интиллигентской гнили!
— Часовой! — громко позвал Фишман.
В дверь просунулось обветренное лицо мужчины лет сорока.
— Звали, Иосиф Яковлевич? Тут такая катавасья, сущая анахвема! В Арпаде опять расстреляли сельских активистов!
— Поликарпыч! Приведи эту контру, Гросснера! — зевнул Иосиф, — И попроси сообразить горячего чая, да покрепче!
Оставшись один, оперуполномоченный достал листок серой бумаги с протоколом допроса и погрузился в чтение. Контра, этот Гросснер, форменная контра, приказавшая ставить на корпуса гнилые заклепки. Хорошо, что вовремя сознательные товарищи заметили.
Дверь открылась, и Поликарпович втолкнул в кабинет маленького, сгорбленного и от того казавшегося еще меньше, человека. Гросснер уверенно поправил треснувшее пенсне и подслеповато посмотрел на следователя.
— Садитесь, Иван Леопольдович, — указал Фишман на стул, примостившийся возле окна.
— Вы так любезны, милостивый государь! Однако я уже сижу в бывшем гостиничном подвале, смею заметить.
— Здесь нет милостивых государей, гражданин Гросснер! Я тебя выведу на чистую воду, контра!
— Молодой человек, я с Вами на брудершафт не пил! О, боже! Йося, позор своих родителей! Я же тебя знаю с рождения…
— Заткнись, гад! — подпрыгнул Фишман, — Продолжим Иван Леопольдович! Рассказывай, контра, как гробил пролетарский флот!
— Я уже сотый раз повторяю, молодой человек, что неучи, работающие на заводе, не могут отличить болта от заклепки. Я не собираюсь стоять над каждым. Если мастер, до октября 1917-го, был подсобным Путиловского завода — это не значит, что он может производить ремонтные работы.
— Саботажник! — стукнул кулаком по столу Фишман, — Все помнят как ты сношался с врангелевцами.
— Позвольте, позвольте! — поправил пенсне инженер, — Ничем подобным никогда… У меня жена и двое детей!
— К словам придираешься, гнида! — раздраженно буркнул Иосиф.
Дверь, неожиданно распахнулась и, в кабинет вкатился изрядно оплывший жирком человек в полувоенном френче. Фишман вскочил, торопливо погасил папиросу, подбежал и угодливо пожал холеную руку.
— Как успехи, Иосиф Яковлевич! — поинтересовался вошедший и хмуро посмотрел на Гросснера.
— Товарищ Пятаков! Дело о саботаже…, - начал Фишман, но был прерван.
— Гражданин Гросснер! Вот мандат на освобождение. Прошу извинить за представленные неудобства.
Опешивший Фишман на какое-то время лишился дара речи. Часовой увел счастливого инженера, оставив оперуполномоченного беседовать с товарищем Пятаковым.
— Учишь, учишь вас! — развел руки комиссар, — Вот и с Гросснером поспешили! Скоро на завод приедут военспецы из Одессы и тогда можно арестовать старого саботажника. Я понимаю, что этому, интиллигентишке грозил самосуд со стороны некоторых рабочих, но ведь есть активисты, партячейка наконец! Почему не установили рабочий контроль?
— Я учту ошибки! — едва сдерживаясь, ответил Фишман, — Но ведь столько недобитой контры!
— Не ошибается, Иосиф, только тот, кто ничего не делает. Я отметил Вас в отчете ВЦИК и рекомендовал на обучение в высшую партшколу. Не подведите меня. До вечера вы свободны! Умойтесь, побрейтесь, в конце концов! И чтобы я не видел Вас в таком занюханом виде! Вы чекист, а не портовая шпана!
Пятаков вежливо пожал руку «духовному сыну» и величественно выплыл из кабинета. Оставшись один, Фишман подошел к зеркалу, оставшемуся от прежних времен, потрогал трехдневную щетину, критически осмотрел грязный ворот рубахи и пригладил взъерошенную шевелюру.
— Мда-а, — пробормотал Иосиф, — Зато у меня маузер начищен!
На столе, под лампой, стоял небольшой фотопортрет Августа Бебеля и Фишман внимательно присмотрелся к внешности своего кумира. Прав! Трижды прав товарищ Пятаков! С другой стороны: побреюсь, надушусь, и буду вонять, как недобитая контра. Иосиф безнадежно махнул рукой своему отражению в зеркале, набросил кожанку и вышел из кабинета. На улице было хорошо, намного лучше, чем в бывшей гостинице. Свежий воздух опьянил, да настолько, что голова пошла кругом. Иосиф остановился, сделал несколько вздохов полной грудью, закурил и неспешно побрел в сторону караимского кладбища.
Фешенебельные особняки оборвались как-то сразу, уступив место лачугам мастеровых, теснившихся на склоне холма. Фишман хмуро посмотрел на ограду кладбища, клочок моря, сверкавший позолотой Владимирский собор, и злобно плюнул под ноги. Вот еще одно кубло контрреволюции во главе с архимандритом Викентием! Растрезвонились, святоши! Пусть, недолго осталось!
На пустыре несколько чумазых пацанов гоняли пустую консервную банку, путались в ногах, падали и, отряхнув пыль, снова начинали толкаться. Жестянка отлетела прямо в ноги Иосифа и тот, нехотя ударил, да так ловко, что попал под самую перекладину ворот. Мальчишки притихли, с уважением посмотрели на дядю Йосю, а через минуту снова загрохотали в пыли.
Дом встретил молчанием, гулкой пустотой и какой-то затхлостью. Иосиф бросил на стул кожанку, спрятал под подушку оружие и плюхнувшись на кровать, принялся жевать краюху черствого хлеба с солью. Не получил паек и в желудке, до сих пор, сплошной штурм Перекопа. Не успел Фишман заснуть, как в дверь постучали, настойчиво, требовательно, без старорежимного скрябания, а так что сыпалась штукатурка. Иосиф чертыхнулся, схватил «маузер» и, опрокинув табурет, бросился в прихожую. Позавчера в Карасубазаре так отделали уполномоченного, что бедняга только к вечеру умер.
— Кто? — полусонно поинтересовался Фишман.
— Иосиф Яковлевич! Это Игнат! Младший командир Яценко! — послышался знакомый голос, — За Вами срочно прислали!
Фишман отодвинул засов и отскочил в сторону. Яценко был один. Чекист вошел в комнату, аккуратно положил на смятую кровать объемный сверток и добродушно улыбнулся.
