Дверь снова открылась и, в сопровождении Кернвальда, вошел человек, расфуфыренный сверх всякой меры, словно актеришка провинциального театра. В театре Иосиф никогда не был и считал это балаганом для разжиревших господ. Мертвец-подполковник насмешливо посмотрел на комиссара, и что-то сказал хозяину замка. Иосиф не ошибся. Этот разряженный клоун, в самом деле, был владельцем крепости. И как только ее не национализировали?

— Сеньор Витторио спрашивает у тебя: ты действительно хочешь, чтобы миром правили рабы?

— Тебя сожгли и остальных растопчем! — плюнул Фишман и попал на распятие в руках Кернвальда.

Дон Витторио нахмурился и покачал головой, а затем дважды хлопнул в ладони и что-то сказал служке. Опять, посмотрел в лицо Иосифа и бережно, носовым платком, вытер оскверненную реликвию.

— Ты действительно не веруешь в Господа нашего Иисуса Христа? Это очень важно для сеньора! — продолжал переводчик.

— Это опиум для народа и белопоповщина! — жестикулируя, словно на партсобрании, говорил комиссар, — Много тебе, контра, помог твой хваленый бог? Мы построим Рай сами, а кто не с нами пусть гниет! Мы весь мир очистим и построим царство свободы и справедливости!

— Да! Лихо загнул! — улыбнулся рыцарь и, тщательно подбирая слова, перевел сию зажигательную речь сеньору.

Дон Витторио в ответ разразился такой бранью, на которую был способен только язык великого Данте, а способен этот язык на многое, причем настолько, что и перевод не надобен. Благородный сеньор успокоился, хлебнул вина и посмотрел на фон Кернвальда. Ничего не сказал и вышел, раздраженно хлопнул дверями.

— Молодец! — хихикнул рыцарь, — Думал тебя сразу убить, а комиссарики, оказывается, любят с приподвывертом!

— К чему хоть готовиться? — криво улыбнулся Иосиф.

— Я хотел тебя посадить на кол, но по просьбе сеньориты Милисенты ограничился бы обычным повешеньем! Однако вы, милостивый государь, наговорили всякого моему будущему тестю, и он решил Вас отправить прямиком на костер, причем живьем! Подождем духовника! Будем надеяться, что святой отец позволит Вас предварительно удушить! В отличие от некоторых, мне Вас жаль, сударь!

— Меня? Коммунисты не горят! — заявил Фишман, но без пафоса, а вяло и без нужного налета героизма.

— Кто бы мог подумать? — усмехнулся фон Кернвальд, — Кажется, идет святой отец! Не советую рассказывать ему о призраках и прочих идеях бланкомарксистов. Вас не поймут-с!

Духовный пастырь вошел, даже не вошел, а скорее вплыл в комнату, благословил мальтийца и посмотрел на Фишмана. Padre покачал головой и, после молитвы богородице, долго вертел в руках кепку с пролетарской пятиконечной звездой.

— Святой отец спрашивает, во что ты веруешь? — перевел вопрос подполковник, — Если это есть в апокрифах, то суровое покаяние спасет душу и закоренелый грешник обретет святость.

— Мы верим в человека! — начал комиссар, не обращая внимания на предостережения рыцаря, — Только человек — это истинный бог! Учение Маркса, Энгельса, Ленина истинно, потому что верно! Свободу, равенство, братство получат все угнетенные народы! Вас растопчет колесо истории и выбросит на свалку это… Да! На свалку! Бога нет и…

— Заткнись! — прервал пылкую речь их высокоблагородие, — Святой отец считает Маркса и компанию опасными ересиархами и последний раз уповает на то, что раб божий Иосиф примет истинную веру и отречется от лжи!

— Отречемся от старого мира…, - запел Фишман, но запнулся и с ужасом посмотрел на горбуна калившего щипцы.

— До встречи! — грустно улыбнулся офицер и вышел из каземата.

Иосиф с ужасом смотрел, как раскаленные щипцы приближались к лицу. Два крепких стражника держали за руки, а монах нараспев читал молитвы, изгоняя дьявола из языка и прочих частей тела. Комиссар не ощутил боли, лишь противный запах горелого мяса и рот, наполненный кровью, говорили о том, что демон изгнан вместе с куском плоти. На чекиста набросили кусок разрисованной овчины, нахлобучили шутовской колпак и потащили во двор. Следом шел священник с двумя служками и пел очистительные псалмы, заботясь о душе несчастного.

Акт веры, господа, это не жалкие потуги большевиков карать врагов революции. Мужичье, оно и есть мужичье, тупое настолько, что даже убить не могут по-человечески. Не научились комиссарики благородной утонченности казни, являющейся немаловажным воспитательным моментом для окружающих. Учиться! Учиться! И еще раз учиться!

Фишман оказался в руках истинно утонченных палачей, а не собратьев мясников из подвалов чрезвычайной комиссии. Еретика привязали к столбу на площадке перед часовней и аккуратно, с песнопениями, обложили вязанками с хворостом так, чтобы жертвенный огонь не погас. Горбун облил несчастного прогорклым маслом, бегло осмотрел костер и показал монахам, что все готово. Опять священная молитва и пламя сначала лениво, словно нехотя, охватило хворост, а затем лизнуло ноги.

— Нет! — закричал Иосиф и средневековая дикость исчезла, уступив место палате госпиталя.

Рядом с кроватью сидел начальник Севастопольского ЧК и беседовал с хорошенькой медсестрой о всякой всячине, не имевшей никакого отношения ни к медицине, ни к борьбе с контрреволюцией.

На проходной судоремонтного завода командированных специалистов встретил Гросснер и тут же начал жаловаться на нелегкую жизнь инженера. Оно и понятно. Беспорядок, царивший на заводе, мог привести в состояние озверения кого угодно, даже такого человека, как Иван Леопольдович.

— Бардак! — бушевал главный инженер, — Содом и Гоморра! В голове одни партсобрания, а великолепный крейсер решили разрезать на металл! Боже мой! До чего я дожил? Почему бросили работу? Что-что? Опять! Пойдемте в заводоуправление и там поговорим! Мне телефонируют из Москвы, что надо работать быстрее, а потом сами же срывают работу указанием, что надо провести митинг в поддержку голодающих Поволжья!

Заводоуправлением называлось приземистое здание бывшей гауптвахты. Матрос, дремавший в дежурке, лениво приподнял голову и, увидев сухопутных командиров, продолжил сон. Дроздов за такое непотребство, хотел провести воспитательную работу, но передумал и правильно передумал. Нечего учить краснопузых уму разуму! Научили! Так научили, что теперь сами вынуждены идти с сумой по миру.

Иван Леопольдович открыл двери невзрачного кабинета, половину которого занимал кульман немецкого производства и массивный стол, заваленный чертежами.

— Присаживайтесь! — сказал главный инженер, — Бросьте чертежи в корзину и располагайтесь!

— Нам в Одессе сказали, что мы должны определить суда, которые следует списывать в первую очередь! — начал Морозов, — Мои жалкие попытки убедить тамошних товарищей в моей некомпетентности ничего, кроме головной боли, не дали! Я, конечно, могу с важным видом ходить по заводу, но… Сами понимаете! Мы, полагаясь на Ваш опыт и знания, подпишем любые бумаги относительно кораблей и попытаемся создать нормальные условия для работы инженеров в этом гадючнике.

— Почему нет? — улыбнулся Гросснер, — Здесь все делают вид, что работают, но только у Вас хватило смелости признаться в своем невежестве! Вот что! Я подготовлю пакет первоочередных бумаг, и сразу будет видна кипучая деятельность! Господа-товарищи верят только бумагам! Не будем их разочаровывать.

— Согласен! — вставил свое слово Дроздов, — Пора бы перекусить! Вы как на это смотрите, господа?

— Я удивляюсь желудкам пролетариев! — хихикнул Гросснер и снял запотевшее пенсне, — Они питаются в нашей столовой и до сих пор живы! Я понимаю, что сейчас не до разносолов, но продукты надо готовить, а не издеваться над ними. Можем пообедать у меня дома! Рабочие, я очень надеюсь, не успеют напортачить, и в порыве пролетарского негодования не станут бить физиономии, обезображенные интеллектом.