Примечание к №240

в алтарной части церкви повесили большой портрет Толстого

Чтобы появился Герострат, необходимо было построить сложнейший храм. Чтобы было, что сжигать. Но храм Артемиды Эфесской это ведь ещё относительно слабый уровень духовности. А вот какая-нибудь святыня христианская… Икона чудотворная… И она в храме, а храм в монастыре, а монастырь в святых местах, в святой округе, в чистом сосновом бору. И деревья даже растут кругами, наклоняются верхушками к центру. Люди едут с «миллионов квадратных вёрст» сюда, в какую-нибудь Оптину пустынь. Часто пешком. И вот в самый центр, на икону – плюнуть. А? Подрисовал угольком усы на рекламе – штраф 15 копеек. А тут – смерть. И смерти мало. Потому что плевок в самую душу народа.

Как хрупко, хрупко всё. Чем святее, тем беззащитнее. Чем выше культура, тоньше, тем она ранимее и тем выше, тем жирнее зло.

И вот инквизиция, иезуиты. Пустили масоны уточку мальчику семилетнему: «Вот картинка. Иезуиты. Они плохие». Слышишь, запоминай: «Дядя плохой». Ни истории инквизиции, ни сил, против которых она боролась. Этого русским знать не полагалось. Объяснили про прогрессивных ведьм, которых реакционные монахи пытали и ели. Ну понятно, где в Европе ХVI века образование, где библиотеки, где сконцентрированы наиболее образованные люди? Конечно, не в монастырях! Монастыри душат культуру, мучают грамотных и культурных поселян.

В одной из ранних работ Соловьёв проговорился в примечании:

«Известно, что когда римский престол под невыносимым давлением европейских правительств, управляемых франкмасонами, решился упразднить иезуитский орден, во всем мире одна Россия дала убежище гонимым монахам, и под могущественным покровительством Екатерины II они могли сохраниться как учреждение до своего официального восстановления Пием VII».

Тут бы и вступиться правдолюбцу-то. Ведь принял католичество. Указал бы на подлинную трагедию, на работу масонской разведки в среде католического духовенства. Рассказал бы о том, как центр западной культуры был постепенно перерождён. Рассказал бы о сожжённой на кострах инквизиции. Нет, Соловьёв был поумней!

Примечание к №237

На известном этапе фасады нужны, и в России без них вообще нельзя.

Окупится, даже если пользы не будет. Не будет пользы, но не будет и вреда. А то ведь получится по идиотской русской присказке: «У людей дураки загляденье каки, а наши дураки те вона каки: дом зажгут и огню рады». Для дураков надо даже специально строить потёмкинские деревни, чтобы они их потом безвредно жгли.

Примечание к №249

Русская интеллигенция не поднялась даже до осознания собственных сословных интересов.

Что в значительной степени снимает с неё ответственность за произошедшее. Интеллигенты были слепыми исполнителями, «мелкой сошкой». Что и всегда было свойственно этой группе населения. Но наши в своей массе даже не понимали, кто ими руководит и зачем.

Примечание к №254

(Бердяев) это интерпретатор и популяризатор

Бердяев говорил, что в России отсутствует средний слой культуры, а в русском характере отсутствуют средние состояния:

«Для русских характерно какое-то бессилие, какая-то бездарность во всём относительном и среднем».

И тем не менее Бердяев именно хороший средний философ. Как это ему удалось? Текст его книг состоит из гениальных и бездарных предложений. В среднем получается талантливо.

У Бердяева силён элемент шарлатанства и заглушечности. Но его заглушка – русская идея. Это глупый, пустой русский, который начинает оправдываться из ничего, на пустом месте. В водоворот этого оправдания постепенно засасываются обломки чужих мыслей и кружатся там. Чисто оригинально лишь одно – сама пустая воронка. Когда ничтожество начинает агрессивно оправдываться. И в этом оправдании (пустом) проявляется талант. Ерунда с художеством. Талантливое ничто. Это антииудаизм. Тоже вид духовного паразитизма. (263) Без обломков цитат наступает крах. Нужна среда. Но тут взаимоотношение со средой не статичное, а динамичное (в отличие от евреев). Воронка и пузырь в бетоне.

Вороночное шарлатанство Бердяева, совершенно не философское, странно совпадает с типом мышления самого «философского философа» – Гегеля. Только у Гегеля вихрь направлен вовне. Это агрессивное разворачивание своего "я". У Бердяева «я» – такое же бессодержательное и формальное – засасывающее. Оно цепляется к окружающим. Бердяев, совершенно необразованный и даже, по его же признанию, неграмотный, хватается за чудо-вазу своей гениальности. «Я гений!» – Все оборачиваются к нему. Потом он говорит: «Я ничтожество!» Констатация ничтожества есть подлинное выражение недоумения от первой фразы, и своей подлинностью передачи недоумения она как будто подтверждает и подлинность первого тезиса. Потом Бердяев говорит: «Я гений и я ничтожество – это неразрешимое противоречие, отражающее антиномичность русского духа». Это, в свою очередь, есть подлинное отражение недоумения от антитезиса. И снова эта подлинность углубляет провал в мыслительном поле. И тогда Бердяев идёт дальше, на 4-5-й уровень, и всё качается и начинает медленно соскальзывать в него. Он разрушает словесное бытие. Его речь не просто алогична, она антилогична. Это мычание паралитика. Ремизов недоумённо спросил:

«Бердяев, не одарённый словом, словесно беспомощный и не книжный, а чем объяснить его словесный напор, силу его бессвязных фраз?»

Как чем? Да именно их бессвязностью, так верно передающей состояние отстранённости от мира слов. Это как некий античный философ, ничего не говорящий, а лишь бессмысленно шевелящий пальцем.

Потом, когда черная карусель раскручена, туда попадают обломки ещё не размытых до конца фраз, и они там, уже неузнаваемо раскрошенные и раскрашенные, превращаются в его афоризмы, «бон мо». Все они чужие, но их фатальное вращение совершенно оригинально. Это такой элементарный и даже немного вульгарный Розанов. Поэтому, видимо, их так и тянуло друг к другу, хотя, казалось бы, Розанов был для Бердяева «здесь вам не чайная союза русского народа», а Бердяев для остренького пёрышка Василия Васильевича это прямо-таки новогодний подарок – целый мешок с ёлочными игрушками философских нелепостей. Но вот факт – были почти друзьями…

Да. А Гегель то же изнутри. К нему можно относиться только так: или почитать, или не читать. Вообще. Гегель – это целый язык, целый мир и мир совершенно самозамкнутый, абсолютный. Абсолютностью он, конечно, завораживает. Гегель это чудовищный апломб «Предисловий к „Энциклопедии философских наук“». Предисловие к первому изданию начинается так:

«Потребность дать моим слушателям руководство к моим философским чтениям является ближайшим поводом к тому, чтобы издать этот всеохватывающий обзор философии раньше, чем я это предполагал сделать».

Здесь в каждом слове сквозит глубокое неуважение к читателю. Во-первых, труд Гегеля вовсе не является плодом его собственных страстей и желаний. Нет, он ВЫНУЖДЕН его написать, так как читатели испытывают в этом потребность. Более того, эта «потребность», от которой прямо-таки изнывают его будущие читатели, является в сущности лишь «ближайшим поводом», самим по себе вовсе не важным. А истинная причина – во внутренней божественной логике саморазвития великой гегелевской мысли. Умоляющие на коленях читатели лишь неразумно вмешиваются в предопределённый судьбой ход событий, и божество в виде Гегеля снисходит до них и выпускает «всеохватывающий обзор» раньше, чем это предполагалось сделать. Это неслыханное снисхождение, «гуманизм» (и одновременно априорное списывание всех возможных ошибок и погрешностей за счёт нетерпеливых поклонников). Интересно и словосочетание «всеохватывающий обзор». С одной стороны, это ВСЕОХВАТЫВАЮЩИЙ обзор, то есть обозревание ВСЕГО, тут альфа и омега мировой философии. С другой стороны, это всеохватывающий ОБЗОР, то есть нечто поверхностное, разжёванное, вводящее лишь в более глубокую область. Одним словом, «руководство». Три толстенных тома энциклопедии Гегеля это так, «пустячок», обзор. Мы способны гораздо на большее.