Какое же еще доказательство бытия Божия? Достаточно посмотреть на убогость истерически безбожного существования. Разве это люди? Даже самые умные, красивые, молодые. Это такое зияние. В них нет ничего, им не хватает всего. Чего? Прямо не скажешь. Совести? – Нет. На некотором уровне развития образуется новая среда, новая мораль, новая совесть. Нравы неизбежно смягчаются, расправа становится все более интеллектуализированной, словесной. Создаётся целый искусственный духовный мир. С тысячами имён, десятками тысяч книг. Может быть, не хватает гармонии… Тоже неточно. Тоже можно сказать, что возникает постепенно некая соразмерность, основательность. Нет, не хватает Блага. Спокойствия. Смирения. Вроде и совесть, и даже душевное равновесие, но какой ценой. Все тело колотит от напряжения. В конечном счете человек сам себя мучает, обрекает на мучения. И эта безмерная яма так глубока, так явна, что ясно – Он есть. Этого не замечаешь в нормальных людях, как не замечаешь воздуха, пока его вдоволь.

Без Бога человек должен стараться быть человеком, все душевные силы тратить на то, чтобы остаться человеком. Общество без Бога все силы тратит на то, чтобы остаться обществом, хоть каким-то.

Примечание к №310

Бабель сказал о Набокове: «Хороший писатель, только писать ему не о чем».

Именно потому, что Набокову было не о чем писать, в его произведениях в максимальной степени сказались основные черты русского творчества, носящего чисто субъективный характер. Оторванный и от русской истории, и от жизни эмиграции, Набоков стал свободен. Гоголь за границей писал «Мёртвые души». А Тургенев? А Достоевский? Надо было отказаться от МЕШАЮЩЕЙ действительности.

Набоков писал по поводу начала «Мёртвых душ»:

«Разговор двух русских мужиков чисто умозрительный. Их раздумья типа „быть или не быть“ на примитивном уровне. Беседующие не знают, едет ли бричка в Москву, так же как Гамлет не потрудился проверить, при нём ли на самом деле его кинжал. Мужики не заинтересованы в точном маршруте брички: их занимает лишь отвлечённая проблема воображаемой поломки колеса в условиях воображаемых расстояний, и эта проблема поднимается до уровня высочайшей абстракции оттого, что им неизвестно – а главное, безразлично – расстояние от NN (воображаемой точки) до Москвы, Казани или Тимбукту. Они олицетворяют поразительную творческую способность русских, так прекрасно подтверждаемую вдохновением Гоголя, действовать в пустоте. Фантазия бесценна лишь тогда, когда она бесцельна. Размышления двух мужиков не основаны ни на чём осязаемом и не приводят ни к каким ощутимым результатам; но так рождается философия и поэзия…»

Примечание к №341

с … Осипом Степановичем Дымовым Чехов отождествил самого себя

В процессе мифологизации образ Чехова претерпел сильные изменения (424). Лицо его вытянулось, нос несколько вырос и выгнулся, голос стал глубже и мягче. Исчез и лёгкий южнорусский акцент. Речь стала медленней, плавнее. Постепенно Чехов превратился в артиста Юрия Яковлева, благородного сефарда, величественно-скромно умирающего от туберкулёза и высказывающего в промежутках этого процесса соломоновы афоризмы. И всё это так чинно, благородно. Элегантно.

От подлинного Чехова тут осталось разве что пенсне. Да и пенсне… «Чеховское пенсне». Почему? Если бы он пенсне в ХVIII веке носил или в конце ХХ.

Примечание к №338

«Всё … развитие идёт с замечательной … эстетической закруглённостью, согласно марксистским формулам». (Н.Бухарин)

Ежов из «Фомы Гордеева» Горького (401) говорил:

«Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллигенции, чёррт её побери! Я б им сказал: букашки! вы, пьющие сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами поколений русских людей, о! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для неё?»

И действительно, на процессе Бухарина Ежов вскрыл отвратительную сущность интеллигентских паразитов и двурушников, подло убивших Горького.

Примечание к №326

Чехов вошёл в русскую историю как скромнейший, добрейший, великодушнейший и вообще – ший и – ший человек

Мать Чехова сказала о своём 16-летнем сыне: «У него злоба природная и закоренелая».

Конечно, мало ли что говорится родителями о детях и детьми о родителях, тем более в России, но всё же нет дыма без огня. Да и сам Антон Павлович в конце жизни заметил:

«От природы характер у меня резкий, я вспыльчив и проч. и проч., но я привык сдерживать себя, ибо распускать себя порядочному человеку не подобает. В прежнее время я выделывал чёрт знает что.»

Интересна и характеристика Чеховым людей своего сословия и происхождения:

«Интеллигенты, вышедшие из народа, болезненно самолюбивы, упрямы и злопамятны».

Близко знавший Чехова литератор Ежов, пытаясь бороться с последовавшим после 1904 года шквалом демагогии, указал в своих мемуарах на «мелочность и злобную мстительность» многих чеховских рассказов, превращавших их в прямые пасквили (например, «Попрыгунья», где в карикатурном виде выставлен Левитан.)

Однако не думаю, что это было обдуманной местью Чехова. Лучше всего чеховский характер если не поняла, то по-женски прозорливо угадала Книппер, однажды, в минуту раздражения написавшая мужу, что он лжив, неоткровенен, зазывает всех в гости, а потом кокетничает, жалуясь, что это мешает ему работать, утомляет и т. д.

Конечно же. Тут ведь идеал чеховской «скромности». Прийти с «Королём Лиром», подписать на обложке «шутка в пяти действиях».

– Что ты мне принёс?

– Нет – так; безделицу. Намедни ночью

Бессонница моя меня томила,

И в голову пришли мне две, три мысли.

Сегодня их я набросал. Хотелось

Твоё мне слышать мненье; но теперь

Тебе не до меня.

– Ах Моцарт, Моцарт!

Когда же мне не до тебя?

Садись; Я слушаю.

(Моцарт играет.) …

– Ты с этим шёл ко мне

И мог остановиться у трактира…

Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь.

А божество тут:

«Мамочка, как бы мне чаю».

По-русски это называется «скромность». (348)

Это устойчивая тема в чеховском творчестве. В «Попрыгунье» Дымов приходит на свою дачу, а там гости жены:»

– Что вам угодно? – спросил актёр басом, нелюдимо оглядывая Дымова. – Вам Ольгу Ивановну нужно? Погодите, она сейчас придёт.

Дымов сел и стал дожидаться. Один из брюнетов, сонно и вяло поглядывая на него, налил себе чаю и спросил:

– Может чаю хотите?"

Тут появляется жена и усылает мужа за какими-то пустяками обратно в город.

«Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко улыбаясь, пошёл на станцию. А икру, сыр и белорыбицу (которую он принёс – О.) съели два брюнета и толстый актёр».

А потом «Ольгу Ивановну» бросает любовник и она «чувствует себя уж не Ольгой Ивановной и не художницей, а маленькой козявкой». А благородный Дымов весь в блеске своего величия идёт на смерть, облучается, спасая ребёнка.

Чехов ужасно любил такой идиотизм. И постоянно провоцировал реальность – ставил окружающих в положение «козявок» и давил их прессом своей скромности. Пригласит к себе человека, разговорит, очарует, а потом очень тонко даст понять, что тот его утомляет, мучает. Но именно тонко, деликатно. У Чехова был природный талант издевательства над людьми, дар духовного вампиризма. Он пил из окружающих жизненную энергию. Может быть, в этом он черпал силы для творческого акта, по своей сути глубоко нечеловеческого. Любить он не умел, вести декадентски-ненормальный образ жизни не мог, был для этого слишком воспитан, слишком «омещанен». Разве что чахотка давала ему импульс, но в этой болезни как раз нечто вампирическое: постоянное эротическое возбуждение и кровь, кровь. Чехов опустошал людей, опошлял. Даже Книппер, всё же очень близкий ему человек, чувствовала чеховскую пустоту.