«Библия ошибается! Мир был сотворён в седьмой день, в минуту отдохновения!»

Если материализм в произведениях Достоевского носит идеологический характер (стрижка ногтей Верховенским, например), то у Набокова – онтологический. Чердынцев с наслаждением стрижёт ногти на ногах, и они, весело щёлкая, разлетаются по ванной комнате. Это завершение мира, делание его целиком, «с ногтями». Если выдуманный Набоковым оппонент порицает Чердынцева за то, что тот якобы выложил портрет Чернышевского из обрезков ногтей, то сам этот критик и является таким обрезком, созданным автором для круглости, для полноты.

Розанов в пику Платону (и, собственно, вслед за Башмачкиным) считал, что должна быть и вечная идея волоса. Конечно, для писателя на волосе-то все и держится. Если в стихах истина это рифма и ритм, то в прозе – материя, «выделка».

Отсюда вытекает враждебность творчества вообще и прежде всего художественной литературы (и прежде всего прозы) – религии. Прозаик сам Бог. Он создаёт материю из ничего.

Но из-за этого и внутренняя близость религии. И эта близость сказывается в актуализации темы добра и зла. Писатель, как и верующий, не может освободиться от постоянной соотнесённости с этими категориями. Собственно, писатель это Бог. И Набоков, наиболее совершенный русский писатель, законченный писатель, уже окончательно и вполне онтологически выступает для своих персонажей Богом. Но каким Богом? И Богом ли? Может быть, для своего мира, для своих книг, это Дьявол?

Примечание к №187

Меня потратили, «сварили суп».

Кто виноват? – Я.

Солнцепёк. Мыслям тяжело. А объективно что же произошло? – Просто температура мозга увеличилась на 2 градуса. Напекло голову. Но мозг сам по себе этого не видит. У него нет же глаз. А со стороны скажут: «Надень шапку». Я даже не пойму, о чём это.

Только косвенно, вторым зрением немного догадываюсь. Мне дана жизнь. ЖИЗНЬ. Время – деньги. Я на своё время накупил дешёвых пряников и глиняных свистулек. И вот жизнь проходит. Я её проел на никчемных пряниках, да и пряники-то не ел, а так, для души покупал – красивые. А платил за это, расплачивался годами убитой, проданной жизни.

Что мне теперь – пудовый пряник-тупик в гроб класть себе? Дур-рак! Какой же я дур-рак! Нет, не знаю. Только догадываюсь (по судьбе отца, например). Если бы точно знал, сошёл бы с ума.

Примечание к №85

«Чужие должны доказывать друг другу всякую истину». (Н.Бердяев)

Разве? Разве чужие обязательно враги, обязательно держат камень за пазухой? Это русская мысль. Отсюда особенности русского рационализма.

Русский трезвый ум, русский учёный – это прежде всего невыносимейшее начётничество и догматизм. Славянский ум сводится к рассудку. У немцев рассудочность очень обаятельна, сентиментальна, культурна. Для немца само мышление трагично. Это послушание, отказ от плотских радостей, бессонные ночи, юношеский порыв, любовь к учителю (первый монолог Сальери).

Конечно, Гегель догматик, но догматик красивый и человечный. Это кажется для русского оговоркой, но я повторяю: красивый и человечный догматик.

Или возьмём психоанализ. Фанатик психоанализа своим догматизмом людей лечит.

И английский, и даже французский догматик тоже нечто широкое и по сути вовсе не догматичное. Но русский… Русский психоаналитик. Бр-р-р! Да он здорового с ума сведёт. «Выучишь от сих до сих» и «я тебе добра хочу».

Для западного человека форма это форма, но форма не злорадная. Форма, не злящаяся на то, что она форма, а не содержание. А русский:

– Ага, у них справки. Значит, карманы зашивай, а то кошелёк свистнут. У меня же нет справки на кошелёк.

Он пришёл получить выписку из ЖЭКа, а там уже не люди. Если нет справки, что он пошёл в ЖЭК, они его там в ЖЭКе убьют и съедят. А чего, кто докажет?! И русский начинает «доказывать». Карандаш на верёвку, кружку на цепь.

Русский химик или физик, русский экономист, русский юрист, русский историк (не историософ, а фактограф) это, как правило, нечто невыносимое. Еврей-учёный – какая весёлость, ироничность, лёгкость, свобода. И чем «учёнее», чем позитивнее и техничнее, тем легче, лучше. А русский – зуда. И зудит, зудит, зудит. Тупость чудовищная. Утилитарный абстрактный ум. Грубый, славянский. Извилин мало, зато кора толстая. Русский экстраверт – вещь тяжёлая, тяжёленькая. И главное, всё тянет туда. Это не расовая аномалия, а некоторый русский тип, тип, очень часто встречающийся.

Конечно, тип догматика груб всегда. Но западный тип получил удивительное религиозное смягчение. Ведь западная наука возникла из богословия. Русская наука с самого начала развивается как нечто диаметрально противоположное. То есть прежде всего как нечто некрасивое. Русский учёный безобразен. И где вы видели в русской литературе образ учёного? Ну-ка, поищите. В серебряном веке разве, в чертовщине стилизаций Белого. Нет, следовательно, самого НАЦИОНАЛЬНОГО ТИПА учёного. И существование русского в науке возможно только за счет серьёзного обеднения личности.

Примечание к с.15 «Бесконечного тупика»

Изнутри же Розанова хорошо не видится, а утробно чувствуется русская жизнь. Россию чувствуешь, как своё тело.

Мне очень нравится следующая аллегория Владимира Соловьёва в «Критике отвлечённых начал»:

«Мы вообще познаём предмет или имеем общение с предметом двумя способами: извне, со стороны нашей феноменальной отдельности, – знание относительное, в двух своих видах, как эмпирическое и рациональное, и изнутри, со стороны нашего абсолютного существа, внутренно связанного с существом познаваемого, – знание безусловное, мистическое. Это двоякое знание или двоякая связь наша с предметами может быть пояснена следующим сравнением. Ветви одного и того же дерева разнообразно скрещиваются и переплетаются между собою, причём эти ветви и листья на них различным образом соприкасаются друг с другом своими поверхностями, – таково внешнее или относительное знание, но те же самые листья и ветви помимо этого внешнего отношения связаны ещё между собою внутренно посредством своего общего ствола и корня, из которого они все одинаково получают свои жизненные соки, – таково знание мистическое или вера».

Выявление внутреннего единства личности и мира возможно, и достигается за счёт явленности внешней разветвлённости. Субъект, которому является таким образом расчленённая внешность, вынужден её внутренне достраивать.() А форма этой достройки является в значительной степени аналогией внутреннего мира являющейся ему личности. Через дробность постигается внутреннее мистическое единство другого мира. И наоборот, попытка последовательного и соразмерного раскрытия лишь разрушает восприятие со стороны другого «я». Что и произошло в случае самого Соловьёва.

Примечание к №182

некоторые письма его легки и смешны (о Чехове)

Впрочем, самое лёгкое письмо Чехов не написал, а получил. В мае 1900 года от князя Урусова:

«Я по болезни никуда не могу выходить, сижу дома, но не развожу нюней и думаю себе – ну Ваганьково, так Ваганьково (209). Врачи, однако, утверждают, что нет непосредственной опасности для жизни. И в самом деле, затяжное воспаление по соседству с головным мозгом – что тут опасного».

Письмо это Чехов получил уже с того света.

Примечание к №178

в сцене пародийной и отвратительной, типично русской «литературной дуэли»