— Эта мне нравится, — пояснила она. Я кивнул. Я итак это знал. Не важно, что она делала, она всегда останавливалась, чтобы послушать «Помни меня» каждый раз, когда мы играли ее у Пита.

— Похоже, она важна для тебя, — заинтересованно проговорила она. — Означает что-то особенное?

Спросив это, Кира казалась почти смущенной, будто бы в очередной раз сделала это, не подумав. Ее вопрос застал меня врасплох, как и ее проницательное замечание. И беспокойство. Большая часть девушек не обращали внимания на мои тексты, когда были рядом со мной.

— Гм, — это было все, что я был способен сказать в ответ. И конечно, ей этого было мало.

— Что? — робко поинтересовалась она.

Я буквально слышал, как этим простым словом она умоляла меня открыться ей. Мысль о том, чтобы сказать ей, что эта песня для меня значила, о чем я на самом деле пел, пугала меня не так сильно, как в тот момент, когда я впервые увидел реакцию Киры на нее. С ней мне было комфортно. Недостаточно, чтобы открыть душу и рассказать ей все слезливые истории, хранившиеся в моей голове, но этого хватит, чтобы не бояться выдать ей маленький кусочек себя. Пока она не просит слишком многого и не давит на меня.

С теплой беззаботной улыбкой я сказал ей:

— Никто меня раньше об этом не спрашивал. Ну, кроме группы.

Я остановился, раздумывая, хочу ли я распахнуть настежь дверь признаний.

— Да… — пробормотал я, глядя на нее. Она моргнула и повернулась ко мне, ее глаза были широко открыты и переполнены чувством, которое я не мог распознать. Теряясь в форме ее губ и сиянии ее глаз, я позволил ей увидеть частичку моего сердца. — Она многое для меня значит…

То, чего я желал всю жизнь. То, чего мои родители не могли мне дать. То, чего, знаю, я не достоин… Чьей-то любви. Вот что она для меня значит.

По сердцу вдруг полоснула боль. Я не хотел рассказывать Кире что-то еще, не хотел, чтобы наружу просочилось еще больше боли, так что я укрепил мысленные стены и неотрывно смотрел на дорогу, надеясь, что Кира поймет намек. К счастью, она не просила меня вдаваться в подробности. Она, казалось, всегда понимала, когда задевала старые раны, и я был благодарен за то, что она отступала, не вскрывая их.

Вернувшись домой, я подумывал поехать к Эвану или Мэтту. Что угодно, чтобы уйти от воспоминаний о нескольких последних минутах. Но когда Кира благодарила меня за отличный вечер, ее улыбка была такой теплой и открытой, что растопила лед вокруг моего сердца. По крайней мере, ощущалось это именно так. И, как если бы она была солнцем, мне хотелось быть как можно ближе к ней, поэтому я остался дома.

Присутствие Киры делало мою жизнь ярче множеством неожиданных способов. Как, например, однажды, когда я вернулся домой и понял, что мой домишко кардинально преобразился. Сперва это забавляло меня. Я даже рассмеялся, увидев, как Дженни и Кира развешивали постеры на кухне. Но переходя из комнаты в комнату, я поражался тому, что они сделали. Странные корзинки и фотографии создавали в доме видимость жизни. Вот так вот раз — и это больше не просто четыре стены и крыша. У дома теперь был характер, и этот характер принадлежал Кире. Дом был пронизан ею насквозь.

Даже моя комната.

Остановившись в дверном проеме, я осматривал свою комнату, потрясенный увиденным. На стене висел постер Рамоунз[14]. Я любил эту группу. Я пытался прокрутить в голове все наши с Кирой разговоры, но не помню, чтобы я хоть раз упоминал это при ней. Тот факт, что она приметила что-то, гуляя в городе, подумала обо мне и купила это… Это просто непостижимо.

Мне не удалось вспомнить последний раз, когда кто-то что-то делал для меня вот так, ни с того ни с сего. Это был не праздник, не какой-то особенный случай. Просто воскресенье. Сидя на кровати и пялясь на этот постер, я был озадачен, ошеломлен и глубоко тронут.

Я слышал, как Дженни попрощалась, и тоже крикнул ей пару слов на прощание. Глядя в пол, я думал о том, каким пустым был мой дом до того, как Кира поработала над ним. Я никогда не чувствовал себя настолько ничтожным в этой жизни, как в тот день, когда я вернулся в Сиэтл и узнал, что родители буквально стерли меня из своей жизни. Они выбросили все мои вещи, убрали все фотографии со стен и сувениры с полок. Увидеть это своими глазами было в десять раз хуже, чем слушать все тонкие и не очень намеки отца на то, что я не имею для него абсолютно никакого значения. Раны от слов глубоки, но от этого они еще глубже. То, что они сделали, нельзя неправильно понять.

Видеть то, как они вырезали меня из своей жизни, было ударом посильнее тех, что наносили железные носки отцовских ботинок. Мне хотелось плакать, меня тошнило. В итоге я вынес на тротуар всю принадлежавшую им мебель и поставил рядом знак «Бесплатно». К тому времени как я уничтожил все напоминания о них, дом был так же пуст, как я сам внутри.

В дверь постучали, и я увидел Киру, стоящую в проходе. Отбросив в сторону мрачные воспоминания, я жестом пригласил ее внутрь.

— Эй… Извини за все это барахло. Если тебе не нравится, я все уберу, — говоря это, она слегка поморщилась, и на ее носу появилась милая морщинка.

Она выглядела такой виноватой, садясь рядом со мной, будто действительно сделала что-то плохое. Но она лишь вдохнула в мою жизнь немного… жизни.

— Нет, все отлично. Пожалуй, здесь было пустовато, — это еще мягко говоря. Я указал на постер Рамоунз у меня за спиной. — Мне нравится… Спасибо.

«Он мне более чем нравится, и простого спасибо мало, но это все, что я могу тебе дать».

— Ага, я так и знала, что ты оценишь… — ее красивая улыбка быстро угасла. — У тебя все в порядке? — спросила она, нахмурившись, словно и правда волновалась за меня.

Она тревожилась обо мне? Она всего-то увидела, как я несколько секунд смотрю в пол. О чем она подумала?

— Да, все хорошо… А что?

И снова она, кажется, смутилась, словно нарушила мои личные границы.

— Ничего, просто мне показалось, что ты… Да ерунда, извини.

Помня все те моменты, когда она не давила на меня, хотя и могла, помня, как приятно было открыть ей пусть даже маленькую частичку себя до того, как это стало причинять боль. Я собирался сказать ей, о чем думал, когда она вошла. Хотя я бы не смог. Это не то, что можно объяснить парой фраз. Нет, чтобы объяснить, как много значило то, что она для меня сделала, придется рассказать все. А я не могу. Это не та история, которую я рассказывал каждому.

Вместо того, чтобы сказать ей то, что она точно хочет услышать, я улыбнулся и спросил:

— Ты голодная? Может, к «Питу»? — повеселев, я добавил: — Давненько мы там не были.

Приехав к «Питу», мы сели за столик группы, и Дженни приняла у нас заказ. Люди пялились на нас, но я игнорировал их. Я просто обедаю с соседкой. И всё.

Обычно Кира была в порядке, когда мы были вдвоем, но иногда ее одолевала грусть. Я называл это «Тоска по Денни». Пока мы ждали свой заказ, я наблюдал за тем, как выражение ее лица из жизнерадостного превращалось в угрюмое. Она скучала по нему.

Даже зная, что ее беспокоит, я спросил, в порядке ли она. Она отмахнулась, покачала головой и выпрямилась, ответив, что все хорошо. Но я-то видел, все это было сплошной бравадой. Ее сердце болело, и ей было одиноко. Это я мог понять. Хотел бы я сделать для нее больше, но ей нужен не я, так что мои ресурсы были ограничены. Я был чем-то вроде заплатки, чем-то, что поможет сдержать грусть. Это уже что-то. По крайней мере, я был полезен.

Прошло несколько недель с тех пор, как Денни покинул Сиэтл, но время пролетело незаметно. По крайней мере для меня. Только одна вещь бросалась мне в глаза: Денни звонил все реже и реже. Я не озвучивал свои опасения Кире, но это действительно начинало меня беспокоить. В основном потому, что это волновало ее. Я видел разочарование на ее лице. Я будто наблюдал за скульптурой, которая разваливается на части, кусочек за кусочком. Если Денни не образумится в ближайшее время, то по возвращении его будет ждать проблема, никак не связанная с его необоснованными страхами насчет меня.