Ни Гэрроу, ни Эрагон с Бирдом, например, никогда особенно близки не были, но Эрагон знал, что это хороший человек, честный и надежный; а еще он помнил жену Бирда, Фельду, и их детишек. Да и в доме у них всегда было хорошо, когда Гэрроу, Рорану и Эрагону случалось, задержавшись в Карвахолле, ужинать там и ночевать. А потому гибель Бирда произвела на Эрагона очень сильное впечатление; преступление Слоана казалось ему отвратительным и жестоким; да и семье сторожа было бы важно восстановить справедливость, даже если они об этом никогда и не узнают.

Но что все-таки следует считать для Слоана должным наказанием? «Я отказался быть палачом, — думал Эрагон, — мне хотелось остаться всего лишь судьей. Но что я знаю о законах?»

Поднявшись на ноги, он подошел к Слоану и, наклонившись к самому его уху, сказал:

— Вакна!

Слоан вздрогнул и мгновенно проснулся, скребя по земле жилистыми руками. Остатки его век задрожали, когда он инстинктивно попытался их поднять и осмотреться. Однако же это ему не удалось: он был навсегда заключен в ловушку собственной ночи.

— На вот, поешь, — сказал Эрагон и подтолкнул к Слоану оставшуюся половинку жареной ящерицы. Тот хоть и не мог видеть пищу, но наверняка ее почуял.

— Где я? — спросил Слоан и дрожащими руками принялся ощупывать камни и траву вокруг. Затем коснулся своих израненных запястий и страшно удивился, не обнаружив наручников.

— Эльфы — а также когда-то и Всадники — называли эту местность Мирнатор, — сказал Эрагон. — Гномы называют ее Вергхадн, а люди — Серая Пустошь. Если этого тебе недостаточно, то могу сказать, что мы в нескольких лигах от Хелгринда, где ты сидел в темнице.

Слоан беззвучно прошептал слово «Хелгринд» и спросил:

— Это ты меня спас? — Я.

— А как же…

— Довольно вопросов. Сперва поешь.

Его резкий тон подействовал на мясника, точно удар кнута; он скорчился и ощупью потянулся к жареной ящерице. Эрагон подтолкнул ее к нему поближе, а сам отошел на прежнее место у сложенного из камней очага и бросил на светившиеся в темноте угли несколько пригоршней земли, чтобы кто-нибудь случайно не заметил их лагеря, хотя вряд ли поблизости был кто-то еще.

После первых осторожных попыток определить, что за еду дал ему Эрагон, Слоан так и впился зубами в ящерицу, стараясь запихнуть в рот как можно больше мяса, и глотал куски, почти не жуя. Он обгладывал каждую косточку дочиста, как человек, который имеет самые лучшие представления о том, как устроены животные и как лучше обчистить их кости. Косточки он аккуратно складывал в кучку слева от себя. Когда последний кусочек хвоста ящерицы исчез в глотке Слоана, Эрагон протянул ему вторую, еще не тронутую рептилию. Слоан буркнул что-то в знак благодарности и продолжил набивать утробу, не делая ни малейшей попытки хотя бы утереть жир с губ и подбородка.

Но вторая ящерица оказалась слишком велика даже для Слоана, и он не смог ее прикончить. Он съел ее почти до половины, а то, что осталось, аккуратно положил на горку обглоданных костей. Затем он выпрямился, вытер губы тыльной стороной ладони, заправил за уши отросшие патлы и сказал:

— Спасибо тебе, странный господин, за гостеприимство и доброту. Я так давно как следует не ел, что это твое угощение кажется мне сейчас дороже даже свободы… Могу ли я спросить, не знаешь ли ты чего о моей дочери Катрине и о том, что с нею случилось? Она вместе со мною была заточена в Хелгринд. — В голосе мясника слышались отзвуки великого множества самых различных и противоречивых чувств: почтительность и страх, готовность подчиниться неведомой силе и надежда, тревога за судьбу дочери и решимость выжить во что бы то ни стало, и решимость эта была столь же неколебима, как горы Спайна. Единственное, что Эрагон рассчитывал услышать, но так и не услышал, это то насмешливое презрение, с каким Слоан обычно разговаривал с ним при встречах в Карвахолле.

— Она сейчас с Рораном.

У Слоана перехватило дыхание.

— С Рораном! Как же он сюда попал? Это что же, раззаки и его в плен взяли? Или…

— Раззаки и те, на ком они ездили, мертвы.

— Неужели это ты их убил? Но как?.. И кто?.. — Слоан на мгновение застыл, словно споря с собственным телом, которым не в силах был как следует управлять, потом щеки и губы его бессильно обвисли, плечи поникли, и он ухватился за ветку куста, чтобы не упасть. Качая головой, он бормотал: — Нет, нет, нет… Нет! Этого не может быть! Раззаки говорили об этом, они требовали ответов, которых у меня не было, но я ведь думал… Да с другой стороны, кто бы поверил?.. — Грудь его вздымалась с такой силой, что Эрагон даже подумал, как бы она не разорвалась. Задыхающимся шепотом, словно его только что ударили под дых, Слоан прохрипел: — Неужели… Нет, не может быть! Ты ведь, конечно же, не тот самый Эрагон?

Ощущение неизбежности окутало Эрагона. Он чувствовал себя жалким инструментом в руках судьбы, этого безжалостного повелителя, и ответил соответственно, нарочито замедлив свою речь и каждое слово роняя тяжело, точно удар молота, и отчетливо сознавая свой нынешний статус.

— Да. я тот самый Эрагон. Мало того. Я еще и Аргетлам, и Губитель Шейдов, и Огненный Меч. А дракона моего зовут Сапфира; она известна также под именами Бьяртскулар и Огненный Язык. Нашим учителем мы считаем Брома, который тоже когда-то давно был Всадником; а также мы учились у эльфов и гномов. Мы сражались с ургалами, с шейдом и с Муртагом, сыном Морзана. Мы служим варденам и народу Алагейзии. И это я принес тебя сюда, Слоан, сын Алденса, и намерен судить тебя за убийство Бирда, за предательство жителей Карвахолла, которых ты выдал имперским войскам.

— Ты лжешь! Ты не можешь быть…

— Лгу? — взревел Эрагон. — Нет, мясник, я не лгу! — И он мысленно проник в сознание Слоана, заставив мясника вспомнить все то, что подтверждало справедливость его, Эрагона, слов. Ему также хотелось, чтобы Слоан почувствовал его силу, его нынешнее могущество и понял, что он, Эрагон, уже более не просто человек. И хотя даже самому Эрагону эта последняя мысль не очень-то нравилась, он все же наслаждался тем, как легко сейчас ему управлять сознанием этого человека, столько раз обижавшего и оскорблявшего и самого Эрагона, и его семью и доставившего столько горя жителям Карвахолла. Сознание Слоана он покинул довольно быстро, пробыв там примерно с минуту. Мясника била дрожь, однако на землю он не рухнул и не стал пресмыкаться, как ожидал от него Эрагон. Напротив, через какое-то время Слоан взял себя в руки, и поведение его совершенно переменилось; теперь он был крепок, как кремень, и холодно заявил Эрагону:

— Черт возьми, Эрагон Ничейный Сын, я вовсе не обязан раскрывать перед тобой душу! А впрочем, постарайся понять: все это я сделал только ради Катрины.

— Я знаю. И только по этой причине ты до сих пор еще жив.

— Что ж, делай со мной, что хочешь. Мне все равно, раз она в безопасности. Ну же, давай! Что ты еще можешь со мной сделать? Избить до полусмерти? Жечь каленым железом? Глаза мне уже выкололи, так что осталось только руку отнять. Или, может, ты оставишь меня умирать здесь от голода? Если, конечно, меня снова не возьмут в плен слуги Империи…

— Я еще не решил.

Слоан кивнул, резким движением запахнул свои изорванные лохмотья, пытаясь хоть как-то защититься от ночного холода, и гордо выпрямился, точно взятый в плен воин. Он смотрел безжизненными пустыми глазницами во тьму, окутавшую их лагерь, и ни о чем не молил, не просил его помиловать, не отрицал своих преступлений, не делал попытки подкупить Эрагона. Он просто сидел и ждал, точно в доспехи закованный в абсолютное стоическое молчание.

На Эрагона его мужественное поведение, надо сказать, произвело сильное впечатление.

Темное пространство вокруг них казалось бескрайним, но Эрагону отчего-то представлялось, что оно потихоньку смыкается, точно пытаясь поймать их в невидимые сети, и от этого ощущения необъяснимая тревога, которую он испытывал из-за необходимости делать столь непростой выбор, становилась только сильнее. «Ведь от моего приговора зависит вся его дальнейшая жизнь», — думал он.