Арья подобрала какую-то веточку, лежавшую у подола юбки, и принялась крутить ее в точеных пальцах, изучая этот жалкий кусочек дерева с таким видом, словно он содержал некую тайну.

— Это было смелое решение, и я просто восхищаюсь ею. Она всегда действует исключительно в интересах варденов, какой бы ни была цена этого.

— Она огорчила многих, приняв предложение Нар Гарцвога.

— И вновь завоевала их расположение и верность с помощью Испытания Длинных Ножей. Насуада на редкость умна, когда дело доходит до поддержки собственного авторитета. — Арья швырнула веточку в костер. — Я ни малейшей любви к ургалам не испытываю, но не испытываю к ним и ненависти. В отличие от раззаков, они исходно не злые существа, просто они слишком любят войну. Это очень важное отличие, даже если особого утешения оно и не приносит тем семьям, которые стали их жертвами. Мы, эльфы, и раньше вступали в союз с ургалами и снова заключим союз с ними, если возникнет такая необходимость. Это, так или иначе, вполне плодотворный союз.

Ей не нужно было объяснять, почему это так. Многие свитки, которые Оромис предложил Эрагону прочесть, были посвящены как раз ургалам, особенно один: «Странствия Гнаэвалдрскальда»; эта история заставила его понять, что вся культура ургалов основана на боевых действиях. Ургалы могли повысить свое общественное положение только за счет налетов на другие селения — ургалов, людей, эльфов или гномов, не имело никакого значения, — или же за счет побед в поединках с соперниками, порой смертельных. И когда наступала пора выбирать себе мужа, самки ургалов отказывались считать жениха достойным внимания, если он не сразил в бою по крайней мере троих соперников. В результате каждое новое поколение ургалов было вынуждено вызывать на бой как своих ровесников, так и представителей старшего поколения и рыскать повсюду в поисках возможности доказать свою военную доблесть. Эта традиция так глубоко въелась в их плоть и кровь, что любая попытка подавить ее заканчивалась неудачей. «По крайней мере, ургалы действительно те, за кого себя выдают, — думал Эрагон. — А это куда важнее, чем многие иные качества, свойственные, например, людям».

— Как это получилось, — спросил он, — что Дурза смог устроить засаду ургалов на тебя, Гленвинга и Фаолина? Неужели вы не пользовались никакими защитными чарами?

— У них были заколдованные стрелы.

— Значит, эти ургалы были колдунами? Арья закрыла глаза и покачала головой.

— Нет. Это была черная магия, одно из изобретений Дурзы. Он весьма радовался, применяя подобные штучки в Гилиде, например ко мне.

— Не знаю, как тебе вообще удалось так долго ему сопротивляться. Я же видел, что он с тобой сотворил.

— Это… это было нелегко. Я воспринимала мучения, которым он подвергал меня, как некое испытание на пути служения главной цели, как некий способ доказать себе, что никакой ошибки я не совершила, что я действительно достойна символа иавё, «уз доверия». До некоторой степени я была даже рада этому испытанию.

— Но все же и эльфы не до конца способны противостоять боли. Поразительно, что тебе удавалось столько месяцев скрывать от него местонахождение Эллесмеры.

Арья даже слегка порозовела от гордости.

— И не только местонахождение Эллесмеры, но и то, куда я отправила яйцо Сапфиры, и где спрятала свои магические формулы, записанные на древнем языке, и все остальное, что могло бы Гальбаториксу весьма и весьма пригодиться.

Оба немного помолчали, потом Эрагон снова спросил:

— А ты часто думаешь об этом — о том, что тебе пришлось пережить в Гилиде? — Она не ответила, и он пояснил свой вопрос: — Ты никогда не говоришь об этом. Ты довольно легко вспоминаешь сам факт своего заключения, но никогда ни слова не говоришь о том, что все это значило для тебя самой, о том, как ты к этому относишься.

— Боль — это боль, — сказала она. — Ей описания не требуется.

— Это верно, но пренебрежение к ней может принести даже больший ущерб, чем сами раны… Никто не может, пережив нечто подобное, остаться совершенно невредимым. Ведь шрамы остаются и на душе.

— А почему ты так уверен, что я никем не делилась своими переживаниями?

— Вот как? И с кем же ты делилась?

— Какая разница? С Аджихадом, с моей матерью, кое с кем из моих друзей в Эллесмере.

— Возможно, я ошибаюсь, — сказал Эрагон, — но, по-моему, у тебя ни с кем нет таких уж близких отношений. Ты повсюду стараешься оставаться в одиночестве, даже среди своих сородичей.

Арья ничем не выдала своих чувств. Лицо ее по-прежнему было настолько непроницаемым, что Эрагон решил уже, что она так и не соизволит ему ответить, и вдруг она прошептала:

— Так было не всегда.

Эрагон насторожился; он ждал, боясь пошевелиться и почти не дыша, когда она заговорит снова.

— Когда-то и у меня был друг, с которым я могла говорить обо всем. Когда-то… Он был старше меня, но у нас были родственные души, исполненные любопытства по отношению к миру, лежавшему за пределами нашего леса, горевшие желанием исследовать этот мир и сразиться с Гальбаториксом. Нам обоим было невмоготу оставаться в Дю Вельденвардене — учиться, заниматься магией, преследовать свои собственные, личные цели и интересы, — зная, что Убийца Дракона и истинное проклятье Всадников ищет способ победить и уничтожить нашу древнюю расу. Мой друг пришел к этому выводу позже меня — спустя десятилетия после того, как я стала послом у варденов, и за несколько лет до того, как Хефринг украл яйцо Сапфиры, — но как только он это понял, то сам вызвался сопровождать меня повсюду, куда могут забросить меня приказы Имиладрис. — Арья с трудом проглотила комок в горле и моргнула, словно стряхивая с ресниц непрошеные слезы. — Я не хотела позволять ему это, но нашей королеве его идея понравилась, а он был настолько убедителен… — Она прикусила губу и снова моргнула; глаза ее сверкнули ярче обычного.

— Это был Фаолин? — как можно мягче спросил Эрагон.

— Да, — выдохнула она.

— Ты его любила?

Откинув голову назад, Арья смотрела в мерцающие небеса; ее длинная шея казалась золотой в свете костра, а лицо было бледным, словно в нем отражалось вечернее небо.

— Ты спрашиваешь из дружеского участия или из личного интереса? — Она издала короткий задушенный смешок, точно вода плеснула на холодный камень. — Не обращай внимания. Это ночной воздух заставил меня так поглупеть и забыть о вежливости, позволяя говорить любые гадости, какие только придут мне в голову.

— Это неважно.

— Нет, важно. И мне искренне жаль, что я так тебе ответила. Любила ли я Фаолина? А как бы ты определил, что такое любовь? Больше двадцати лет мы странствовали вместе и были единственными бессмертными среди разных смертных народов. Мы были спутниками… и очень близкими друзьями.

Эрагон почувствовал болезненный укол ревности, но постарался не только подавить это чувство, но и совсем задушить его. И все же отголоски ревности продолжали звучать в его душе и мучили, точно старая, глубоко засевшая заноза.

— Больше двадцати лет… — повторила Арья. Продолжая смотреть на звезды, она слегка покачивалась и, казалось, почти не замечала Эрагона. — А потом в одно мгновение Дурза оторвал все это от меня. Фаолин и Гленвинг были первыми эльфами, погибшими в бою почти за сто лет. Когда я увидела, как Фаолин упал, я поняла, что самый большой ужас на войне — это не когда ранят тебя, а когда ты вынужден смотреть, как страдают те, кто тебе дорог. Я думала, что уже получила этот урок, живя у варденов, когда один за другим , мужчины и женщины, которых я глубоко уважала, умирали от ударов меча, от выпущенной стрелы, от несчастных случаев и просто от старости. Эти утраты, впрочем, никогда не носили столь личного характера, и когда это произошло, я подумала: «Ну, теперь и я, конечно же, должна умереть». Потому что, с какой бы опасностью мы ни встречались до этого, Фаолин и я всегда вместе выбирались из любой переделки, и если уж он не смог спастись, то зачем же спасаться мне?

И тут Эрагон понял, что Арья действительно плачет; крупные слезы скатывались из внешних уголков ее глаз по вискам и по щекам и повисали на волосах. При свете звезд эти слезы казались дорожками расплавленного серебра. Глубина ее горя поразила Эрагона. Он и не подозревал, что каким-то вопросом можно вызвать у нее столь бурную реакцию, да и не хотел этого.