— Черный? А ты че здесь забыл? — голос Егора вспышкой взрывает мои перепонки.

Егор? Здесь? А как же…

— Здорова, Бес, — фальшиво приветливо здоровается Артем. Как звучат его искренние слова — я знаю, а сейчас в его голосе сплошная фикция. — Ничего не забыл. Веру привез.

Мало того, что я практически слепая, так, кажется, еще и немая, потому что стою и молчу, развесив уши.

— Эм-м…Егор, привет, — мямлю, будто оправдываюсь. Не понимаю, но чувствую, что должна объясниться. — Я разбила очки, а Артем предложил меня подвезти.

— Очень благородно с твоей стороны, Артем. Подвез? — грубо чеканит Бестужев. Мне не видно его лица, но стальные и холодные интонации голоса подсказывают, что ничего хорошего я в нем не увижу.

— Не надо пальцы гнуть, Бес. Просто я оказался рядом, когда Вере потребовалась помощь, — о, Боже, они что, оба сошли с ума? — Вера, — Артем трогает меня за плечо, — подумай о том, что я тебе сказал.

Я слышу его удаляющиеся шаги, а еще хруст зубов Егора Бестужева и моего колотящегося сердца. Чувствую, как долго парень разглядывает меня, потому что щеки пылают. Острые капли дождя больше не остужают, становясь раскалёнными от соприкосновения с моей разгоряченной кожей. Ну почему так? Почему считаю себя виноватой? Почему чувствую, что делаю ему больно? Больше всего на свете я не хочу причинить этому парню страдания, а ощущаю себя так, будто намеренно его предаю. Как же трудно вздохнуть и сказать хоть что-то. А он? Почему молчит он?

— Пошли, — Егор разворачивается и направляется к подъезду, а я только сейчас замечаю в его руках полные пакеты. На мгновение мое наивное сердечко дергается и загорается надеждой о том, что я всё себе надумала и безжалостно накрутила.

Перепрыгивая ступени, Егор взлетает на мой этаж, а я плетусь сзади, придерживаясь за перила, зная каждую ступеньку своего подъезда, и прикусываю губы. Так почему он молчит? Почему? Это молчание такое страшное, как конец света.

Открываю дверь и хочу пропустить парня в квартиру, но Егор велит проходить мне, и я повинуюсь. Входит следом, опускает тяжелые сумки на пол, и я не успеваю ничего сказать, когда Бестужев разворачивается и захлопывает за собой дверь, уходя.

Мой рюкзак падает так же, как и мое сердце…

Горячие дорожки слез стекают по щекам, а я сижу в прихожей на полу, склонившись над пакетами, полными конфет, орехов, пирожных и фруктов…

Мое маленькое сердечко живет спасительной надеждой и неистово ждет завтрашний день — пятницу, когда я смогу непременно объясниться с парнем и признаться ему в том, чему сама сопротивлялась и целенаправленно не верила. Вот только оно еще не знает, что в пятницу после обеда моего папу экстренно увезут с работы на скорой в больницу с острыми болями, что с Ромкой и мамой мы помчимся в приемное отделение, что будем сидеть там до позднего вечера, а после узнаем, как успешно прооперируют папу и удалят мучающий его целых полгода аппендицит. И только после того, как оказавшись дома, сидя за столом с кружкой крепкого горячего чая, я посмотрю на кухонные электронные часы и пойму, что сегодня пятница… а игра закончилась, как несколько часов назад…

Лежа под одеялом, листая новостную ленту армейского клуба, я буду глотать соленые слезы, потому что узнаю — эту игру команда ЦСКА сокрушительно проиграет, а лучшего бомбардира команды, Егора Бестужева, удалят с поля за семь минут до окончания матча за грубое неспортивное поведение…

И нет таких слов, чтобы выразить боль… и нет таких оправданий, чтобы заглушить чувство разъедающего предательства…

Глубоко за полночь я напишу скупое: «Прости»…

Стараясь не отставать, двигаюсь вместе со всеми пассажирами прибывшего на Московский вокзал Сапсана. Я здесь впервые — на железнодорожном вокзале Санкт-Петербурга и надеюсь на людей, стремительно шагающих в сторону выхода. Успеваю бросить мимолётный взгляд на огромные часы, показывающие — «2 декабря, среда, 09.44», и ненадолго расслабляюсь — времени достаточно, чтобы добраться до театрального кафетерия, расположенного рядом с драматическим театром имени В.Ф. Комиссаржевской на Итальянской улице.

Когда я выхожу на улицу, Санкт-Петербург меня встречает ярким ослепляющим солнышком! В этом городе я во второй раз. Первый был тогда, когда целым классом мы приезжали в Питер на экскурсию и, кажется, это было лет семь назад, но я точно помню, как Северная столица радовала солнцем так же, как сегодня! Ну и где ваши хмурые, серые дни, петербуржцы? Придумываете, наверное!

Щурюсь и подношу руку в варежке ко лбу, сооружая из нее козырек. Глубоко тяну носом железнодорожный, перемешенный с запахами шаурмы из соседней палатки, воздух, и улыбаюсь. Мой желудок тоненько крякает, ненавязчиво напоминая, что пищу он видел последний раз поздним вечером, когда мы с Кирой пили чай с малиной перед сном. Вернее, перед ее сном, потому что за всю ночь мне не удалось сомкнуть глаз. И дело вовсе не в том, что я впервые ночевала вне дома, а потому что дико переживала и удивлялась, насколько человек самоотвержен, когда влюблен.

Трезвонящий в кармане телефон пугает, но я догадываюсь, кто мне может звонить:

— Доброе утро, мамуль! — отхожу подальше от привокзального шума и прикрываю варежкой трубку. Стараюсь звучать бодро и непринужденно.

— Веруня, я тебя не отвлекаю? — переживает мамулечка.

— Нет, мам, у меня перемена, — обманываю и поджимаю губы. Знаю, что поступаю бессовестно, скрывая от самого родного человека правду. И возможно, рассказав маме всё, она бы меня поддержала в решении, но мне не хотелось добавлять переживаний, ей и так их достаточно с Ромкой и приболевшим папой.

— Ох, хорошо, а то переживала, что у тебя занятия, — выдыхает мамуля. — Ну как провела время, доченька? — голос мамы приобретает игривый, веселящийся тон. Вчера, когда я отпрашивалась у мамы в гости с ночевкой к Кире, она радовалась больше меня самой, возведя руки к потолку, и благодарила непонятно кого за то, что у ее ботанши-дочери появилась подруга. Мне пришлось красочно описать, как мы будем готовиться с Федотовой к коллоквиуму по философии, а завтра (то есть сегодня) рано утром поедем в университет вместе. Но если бы папа был дома, а не в больнице, вряд ли бы мне удалось провернуть подобную операцию. Папа у меня не настолько демократичен, как Анна Михайловна. — Подготовились?

— Подготовились, мамуль, — улыбаюсь. — Мама Киры вкусными пирожными угощала. А как папа? Ты с ним уже созванивалась?

— Созванивалась. Перевязку сделали, кряхтит, как старый пес! Завтра обещают выписать, — докладывает мамуля и сама над своими словами смеется. — Верусь, а жених-то на новом месте приснился?

— Приснился! Иоган Готлиб Фихте!*– хохочу.

— Гони его в шею, жениха такого! — фыркает Анна Михайловна. — Ты как скажешь, Верка, ну тебя! Ладно, доченька, удачи вам с Кирой на экзамене.

Улыбаюсь, отключая звонок. Ну вот, и на душе потеплело сразу от разговора с мамулей, и она не переживает, что ее дочь за 600 километров от нее.

На метро я добираюсь до станции «Гостиный двор» очень быстро. До двенадцати часов у меня остается целый час, и я решаю прогуляться по Михайловскому скверу, расположенному рядом с театром. Из вещей у меня только рюкзак, поэтому наворачиваю круги налегке. Я предусмотрительно тепло оделась, но как бы не светило солнце, оно не греет, и я начинаю замерзать.

Иду в кафетерий, чтобы согреться и привести себя в порядок заранее. В женской туалетной комнате расчёсываюсь, собираю распушившиеся волосы в хвост, мою руки и пробую нанести тени и тушь, как вчера меня учила Диана. Мне нужно казаться взрослее и только макияж сможет в этом помочь, но руки не слушаются, потому что время неумолимо бежит, и я начинаю нервничать. Как могла, я себя отвлекала, а сейчас, глядя на то, как стрелка приближает меня к неизбежному, мои ладошки потеют. Кое-как мазнув блеском по губам, одергиваю утепленное платье под горло. Мне не нравится то, что я вижу в зеркале: молодую испуганную девчонку, а не смелую прожженную журналистку.