А сейчас же…
— Гостемил Искрыч.
— Я здесь, матушка.
— Почему не сказал?
— Так ведь ты не спрашивала, матушка!
Домовой даже не пытался притворяться, будто не понял, о чем я спрашиваю, но отчаянно юлил.
— Гостемил Искрыч.
От моего голоса повеяло хрупким, колким осенним льдом.
— Невместно мне, матушка! — покаянно вздохнул он. — Не могу я тайны хозяйские никому выдавать — пусть даже той хозяйки и нет боле, а у меня уже хозяйка иная! Вот ежели б ты вопрос прямой задала, да так, чтобы понял я, что ты уже и без меня ответ с большего ведаешь — тогда б допустил зарок и остальное тебе рассказать!
Хм. Мне показалось, или мне сейчас изо всех сил подсказывают? На будущее?
Хотя задача, конечно, не тривиальная — задать прямой вопрос о том, чего я не знаю так, будто я об этом знаю, но в моих условиях это лучше, чем ничего.
В небе над Урочищем заваривались в недоброе густое варево тучи. Пусть и не так эффектно и жутко как вчера, в самый первый раз, но все равно аномально быстро.
— Гостемил Искрыч.
— Да, матушка? — поднял голову домовой, и вид у него был расстроенный и виноватый.
— Погода портится. Пойдем домой.
В избе — кто бы сомневался! — домовой первым делом метнулся к печи, зазвякал посудой, и вскоре на столе стало тесно от расставленных мисок и плошек.
Я усмехнулась: Гостемил Искрыч жил по принципу “мед от всех невзгод”, и если я не найду в себе сил противостоять соблазну, то скоро меня от такого количества сладкого, и приложенного к нему жирного и бессовестно вкусного разнесет так, что и Булат не увезет.
— Гостемил Искрыч, — позвала я. — Ты садись со мной за стол, где уж мне столько съесть?
— Благодарю за ласку, матушка, за заботу, — домовой поклонился и огладил бороду, с достоинством опустился на лавку со мной рядом.
Я сама налила ему молока, придвинула блюдо с пирогами: угощайся, мол!
Ужинали в тишине. И лишь когда оба наелись, я приступила к расспросам.
— Расскажи-ка мне, Гостемил Искрыч, чем за службу с тобой расплачиваться следует.
— Так ведь, силой, матушка. Я покуда тебе служу — с твоей силы и жив, и сыт, и сам силой прибываю. А коль уважить захочешь, так молочка за печку поставь, и чтобы непременно своей рукой, и хлебушка горбушку рядом…
Я даже со всем своим плохим настроением не смогла сдержать улыбки:
— Непременно за печку? А если за стол со мной сесть позову — разве же не уважу?
Домовой засопел:
— То, матушка, не уважение, то честь великая. Да только честь честью, а обычай — обычаем!
— Поняла. За печку — так за печку. А ничего, что и хлеб этот ты сам пек, и корову не я доила?
Он нахмурил брови, изрек сурово:
— Кто бы ни пек-ни доил, а всё едино, всё здесь — твоё! И ежели ты угощение поставила, то ты и одарила! — и не выдержав строгого тона, смущенно добавил: — Но коли хлеб хозяйской рукой испечен, то он всяко лучше!
Гостемил Искрыч, решительно отстранив мою помощь, деловито убирал со стола, а я, крутнув от нечего делать несколько раз колесо прялки, разглядывала вышивку на подушках, лежавших по лавкам и наблюдала за хлопотами домового.
Разговор тек домашний, хозяйственный: я рассказывала, как съездила в Малые Ели, домовой рассуждал, что надо бы Булату сена накосить, и что был об этом с луговинниками уговор.
Непогода и близкий вечер сгустили тьму по углам избы, и только когда Гостемил Искрыч затеплил огонь в глиняном светильничке, я сообразила — день-то, оказывается, прошел!
Да и то сказать, сколько он в себя уместил: богатырей, селян, чуду-юду, сказочно-верховую прогулку…
Илью с его каминг-аутом, будь они оба неладны!
За стенами избушки яростно свистел ветер, гнул к земле близкий лес, и тот скрипел в ответ ветвями тревожно и зловеще. И пусть я знала, что бояться мне нечего, что горит на кольях в черепах алый огонь в глазницах, и что через высокий забор не решается прыгать даже волшебный (на всю голову!) конь, все равно было страшно.
На душе было так же паршиво, как и на улице — а там непогода взялась всерьез, и ветер завывал в печной трубе гулко и тоскливо. В бревенчатой избе пахло сдобой от печи и сухим деревом, было тепло и должно было быть уютно — вот только, хоть волком вой.
И нечем было занять руки — может быть, тогда бы не свербили в мозгу мысли о том, как страшен этот мир.
“Человека — в собаку, собаку — в будку, человека — в собаку, собаку — в будку!” — назойливо крутилось в голове роликом на репите.
Здравый смысл подсказывал, что валить отсюда нужно стремительно: я не справлюсь.
Плевать даже на магию: не особо-то она, кажется, и нужна, и неопределенно долгое время вполне можно будет выезжать на черепах с огненными глазами, на Булате и общей вере в могучесть Премудрых. Но... Если уж я здешнюю заботу не вывожу, то местные проблемы и вовсе не потяну.
...а самое главное, не хочу, не хочу я это вывозить и тянуть!
“Человека — в собаку, собаку — в будку, человека — в собаку, собаку — в будку”.
Ладно, бог с ним: я его отпустила, надеюсь, он сообразил не идти к своим по ночному неспокойному лесу, а выйдет к людям и переждет непогоду там.
Да чего я беспокоюсь, он же местный, он в реалиях своего мира разбирается куда лучше меня — так что все у него хорошо.
А если и нет, то я-то тут причем? Я для него сделала всё, что могла!
“Человека — в собаку, собаку — в будку, человека — в собаку, собаку — в будку”...
В углу мяукнуло, а потом по ноге мазнуло.
Ну, спасибо, что предупредила, киса, что это ты! Я хоть не заорала — так, только вздрогнула, но это ж не считается. А то норму по визгу я на сегодня и так уже выполнила…
Я вспомнила встречу с богатырем — и передернулась.
Дорогой дедушка Мороз, помнишь, в своем родном мире я просила у тебя на Новый Год что-то вроде австралийского пожарного?
Так вот, старый ты маразматик, это было не настолько буквально, и в любом случае, доставить нужно было его — ко мне, а не меня — к нему!
Я ставлю вашему сервису одну звезду и требую возврата доставки!
Немудрящая шутка немного подняла настроение.
Кошка, походив немного вокруг моих ног, как вокруг дуба по цепи, запрыгнула на лавку.
Подобрала под себя черные лапы, сощурила зеленющие глаза на огонек светильника.
Здоровенная, все же, зверюга. И, похоже, все же не кошка, а кот: у кошек форма лица другая, таких бандитский морд у кошек не бывает!
Протянула руку, запустила пальцы в гладкий, черный мех.
— Гостемил Искрыч, а чем ты кота кормишь?
— Вот еще! Кормить его, дармоеда! Пусть мышей ловит! — возмутился домовой.
Кот показательно зевнул, предъявив внушительные зубы, то ли показывая, что прекрасно прокормит себя сам, то ли намекая, где видел обвинения в дармоедстве, а я начала подозревать подозрительное.
— Гостемил Искрыч… А Иль… пса чем кормили?
— Как — чем? — удивился домовой. — Мясцом отборным, свежим, как Премудрая прошлая повелела! Оно, конечно, не след бы псу — мясо, расточительство-то какое! Но хозяйке видней. Опять же, хучь он и пес, а все едино не совсем, а богатырь и разуменье имеет…
— Сырым?
— Так… а как же еще?
Два месяца на сыром мясе? Ничего удивительного, что он так на гречку после этого смотрел!
Настроение снова сползло ниже уровня пола.
Я ни в чем перед ним не виновата!
Это — не моя вина!
...надеюсь, когда он заявится сюда вместе с дружиной побратимов, я смогу отстоять эту точку зрения достаточно убедительно.
Тьфу, Ленка, хватит! Хватит нагнетать и накручивать, Илья ведь должен понимать, что ты ничего не знала, а как только узнала — сразу его отпустила!
Устав бояться, я встала.
— Гостемил Искрыч, тебе светильник нужен?
— Да пошто мне, матушка? Мы-то, домовые, все больше ночные, так мне что ночь, что день — все едино, а ночью даже как-то и сподручней! — развеселился он, и я кивнула.
— Хорошо, тогда я светильник наверх заберу.
