Но пока яркое, зеленое сразу же растворялось, коснувшись бледно-голубого, добавляя ему яркости и насыщенности, но не меняя окраски.
— Как на краю земли
Камень-бел стоит,
Камень-Алатырь,
Елюшку хранит…
Закончив заговор, я тут же стала читать его снова — не отрывая руки, не прерывая речитатив. Не думая, повторяла четверостишия одно за другим, просто зная — все правильно. Так нужно.
Момент когда стало “хватит”, я ощутила без всяких усилий. Просто словно очнулась от транса, толчком ощутив: всё, стоп — и убрала ладонь.
Открыла глаза.
Посмотрела на девочку: она порозовела, лоб, пусть и влажный, теперь был правильно-теплым, а пульс замедлился и больше не частил так поверхностно.
Девочка так и не открывает глаз, но теперь было это не забытье, а сон.
Пусть спит. Ей будут нужны силы…
Я встала, распрямляя уставшую спину — и почувствовала, как от нее отлипла мокрая рубаха. Расправила плечи, шею — они затекли от долгого напряжения.
Взглянула на жену Печника, которая так и простояла рядом всё это время, не смея сесть.
— Кто следующим заболел? Показывай. Как зовут?
— Ладий…
Осмотр. Все те же симптомы: та же бледность, слабость и апатия. Расширенные зрачки и скачущий пульс.
Я скрупулезно проверяю всё. Потому что в отличие от женщины, смотрящей на меня, как на сошедшее на землю божество, я понимаю: симптомы мне еще понадобятся. Потому что я не вылечила ее дочь. Я только дала ей передышку.
— А вот испей водицы ключевой, матушка! — хлопотала хозяйка. — А может, молочка? Так я мигом!
Молочка мне не хотелось, хотелось сидеть, откинувшись на деревянную стену избы, чувствовать, как влажная рубаха холодит спину и приходить в себя.
Устала я не столько от расхода сил — расхода я и не почувствовала, если уж начистоту, — сколько от напряжения. От непривычной сенсорной нагрузки болела голова — болела мерзко, непривычно: тяжелым онемением в затылке, словно там лежит каменный шар, давила ломотой в висках.
А больше всего давило понимание, что ничего-то я не сделала, ничем-то не помогла.
Вот тебе и сила, какой здесь никто не видывал. Вот тебе и просвещенный, образованный человек двадцать первого века.
Всё — тьфу, пустышка.
Выхлебав спасительно холодную воду прямо из ковша, я остановила суетящуюся вокруг меня женщину:
— Хватит. Не нужно мне молока. Там, во дворе, пес мой остался — позови-ка его.
И хоть в этом мире собакам таких вольностей дозволять не принято, у хозяйки и тени сомнения не мелькнуло: раз Премудрая велит — значит, так и правильно!
И от этого было еще стыднее.
Илья явился быстро, стоило только хозяйке дверь открыть — видно, караулил у крыльца и слышал весь разговор.
Качнул хвостом туда-сюда, взглянул вопросительно: молодец, мол, Премудрая, чего звала?
— Обнюхай детей.
Песочно-серый нос послушно разворошил одеяла, со всем тщанием выполняя приказ.
— Чуешь болезнь? А коли чуешь — пробегись-ка вокруг, принюхайся, не тянет ли еще где таким духом?
“А ты?” — без слов спросили меня собачьи глаза с человеческим разумом в них.
— А я здесь тебя подожду. Устала я…
Илья согласно качнул хвостом и потрусил прочь — заставив прижаться к стенке хозяина, возвращающегося в избу с обширной корзиной в руках.
Я с трудом удержала улыбку: ну да, богатырю, привыкшему, что ему все дают дорогу, в голову не пришло посторониться, давай дорогу человеку. А что сам он нынче пес — так это такие мелочи, право слово!
— Вот, прими матушка, за лечение, не побрезгуй! — поклонился хозяин. — Чем богаты…
Улыбку мою как ветром сдуло. Я покачала головой, отказываясь от подношения:
— Не ушла болезнь еще — только отступила. Буду дальше думать. А плату свою убери пока. Позже пригодится.
Помрачневшие было от моих слов муж с женой снова посветлели лицами, а я прикрыла глаза, потому что смотреть на горящую в их глазах надежду было страшно.
Илья вернулся где-то минут через сорок — и всё это время дети спали, а их бедные хозяева не знали, чем мне угодить. Появился мрачный, глянул на меня виновато — и у меня сердце упало.
Распрощавшись с хозяевами и пообещав явиться, как что-нибудь придумаю, я поспешила туда, где ждал меня Булат.
От избы Еремы Печника — до околицы, оттуда мимо людей в огородах, провожающих Премудрую взглядами, до опушки, вот приметный куст, где мы “приземлились”, когда прибыли сюда.
Где Булат?!
Так. Еще раз.
Вон околица, вот опушка, вот приметный куст и даже рытвины от конских копыт.
Где. Мой. Конь?
— Илья, — растерянно позвала я того, кто понимал в местных реалиях.
(Хорошо, все же, что он перекидывается теперь сразу одетым. Хотя и немножко жаль, но большей частью хорошо. Хотя рубашка все же могла бы материализовываться отдельно…)
Богатырь усмехнулся:
— Да учуял твой Булат, что табун деревенский тут в лесу, на полянах неподалеку пасется. Табун, а там — кобылы…
Ага. Ага.
Я, конечно, рада, что хоть кто-то из нас хорошо проводит время, но…
— БУЛАТ! — от моего рявка лес вздрогнул и затих. — Булат, мать твою, кобылу, встань передо мной как лист перед травой!
И пока я думала, что мне добавить к этим волшебным словам — “а то хвост оторву!” или “а то гриву выдерну!” заклинание подействовало.
В землю бахнуло копытами, и дрожь разбежалась окрест, отозвалась шелестом листьев на деревьях, а богатырский конь загарцевал рядом, выражая готовность служить хозяйке сей же час всеми возможными способами.
— Булат. — Уже привычно ухватила я скотину за челку. — Булат, ты знаешь что такое “исчерпать кредит доверия”?
Судя по виноватому взгляду, буланый хоть таких слов и не знал, но чисто на интуитивном уровне суть ухватывал.
— Виноват! Не повторится! Увлекся!
— Хватит! — рыкнула я, обрывая покаяние. — Подойди уже куда-нибудь, чтобы я влезть на тебя могла, орясина здоровенная!
Илья, который втихомолку посмеивался сзади, дожидаться, пока Булат выполнит указание, не стал: р-раз, обхватил меня ладонями за пояс — и я уже боком сижу на коне.
Два — и до того, как я успела перекинуть ногу и сесть удобно, богатырь взлетел в седло сам, нашел ногами стремена, деловито поправил меня, как куль с картошкой, и вуаля: он — в седле, а я у него на коленях!
— Илья, я так не поеду! Илья, я при прыжке точно убьюсь!
— Не боись, хозяйка, — влез желающий выслужиться конь. — Богатырю тебя угробить никак не можно — он зарок служить дал, так что в лучшем виде довезу!
И пока я судорожно искала опору (раньше за таковую хотя бы поводья выступали!), Булат отступил пару шагов назад, подобрался и “А-а-а-а-а-а-а-а!” — заметалось над лесом мое честное мнение о происходящем, не оформленное в матюки сугубо от нехватки дыхания.
(А вовсе не потому, что мне стыдно перед богатырем!).
Премудрое подворье встретило ласково: твердой опорой и возможностью стоять на ней своими ногами.
Не дожидаясь, пока Илья меня ссадит, я соскочила на землю, независимо отряхнулась и пошагала во двор.
А и уже войдя в кольцо частокола, спохватилась.
— Булатик…
Конь всхрапнул и попытался попятиться, но где там, Илья — это вам не слабосильная горожанка, у него из ручищ узду поди, вырви. Так что оба замерли передо мной, поглядывая настороженно.
— Булатик… а что это ты там так долго делал?
— Так ведь… это… — растерялся богатырский конь.
— Это, это, — подбодрила я скотину. — Говори, Булатик. Я слушаю.
— Так ведь… кобыла… в самой поре…
Мне сделалось дурно.
Слишком живое воображение — зло! Стоило мне только представить, что на свет может появиться жеребенок, которому по наследству достанутся стати от крестьянской клячи — а от Булата живущий в этом теле разум, и мне натурально стало плохо.
Потому что это жестоко. Никто не заслуживает такой участи.
И потому что это случится по моей вине. По моему попустительству, как хозяйки.
