Мне оставалось только вздохнуть и повернуться к Илье:

— Поучи его уму-разуму, что ли, — взгляд богатыря, обращенный к чужаку, сделался откровенно недобрым. — А я… прогуляюсь до того края полянки. Веночек себе сплету…

И побрела неспешно, куда сказано, демонстративно-прогулочным шагом, размышляя о том, что чего-то я в Илюше не рассмотрела. В жизни бы не подумала, что он может быть таким… таким. А с другой стороны, что я вообще знаю о жизни богатыря до грымзы-Мирославы? Он ведь на княжьей заставе — второй человек.

Был. До Мирославы.

Но ведь был же! И вряд ли среди побратимов он такой же добродушный и снисходительный, как рядом со мной. Сожрали бы давно.

— Стой, Премудрая! Не надо… Я так скажу.

Возвращалась я неохотно, и неохоту эту всеми силами выказывала: он меня тут обидел, а я из-за него буду кроссовки зазря бить?

Они у меня, между прочим, единственные, других взять мне тут негде!

Вернулась. Молча изучила натюрморт. Нет, натюрморт — это неживая природа, а этот пока вполне себе жив-здоров. Так что — пейзаж. Ладно, ладно, портрет!

Илья тоже разглядывал “портрет”, но так он обычно смотрит на чурбак, прикидывая, выйдет ли что дельное из него смастерить, или только в дрова?

Пленник молчал, зыркая на меня исподлобья. На Илью он демонстративно не смотрел.

— Кто такой, тебя спрашиваю! — сердечным тоном напомнила я.

— Иван я, — буркнул пленник.

— Царевич? — взыграло во мне любопытство.

— Да по всему выходит, что дурак… — мрачно буркнул он.

И я в ответ обрадовалась:

— Ты смотри-ка, он еще и самокритичный! — и глумливо предложила Илье, — Давай его себе заберем!

Иван дернулся, но волевое усилие — и моя магия снова спеленала ему руки и ноги.

— Да куда ж его денешь, такого красивого? — вздохнул Илья.

И, как мешок с зерном, взвалил красного молодца на плечо.

И то верно. А допросить мы его и дома можем. В Премудром урочище он, небось, посговорчивее станет!

А возле Булата мы встретили Алешу, который успел справиться с заданием, порыскать по округе и вернуться к лошадям, чтобы не разминуться с нами.

— Ого! Да ты, братец, я смотрю, с добычей! Придется мне Елену Премудрую к себе на седло взять!

— Что?! — сказали мы с Булатом дуэтом.

Алеша невинно вскинул бровки домиком:

— Так троих-то везти — не долго и коня надорвать!

— Нужда встанет — так и пятерых увезу, не надорвусь! — мрачно отрезал Булат.

А Илья ничего не сказал.

Просто сгрузил добытого нами Ивана вороному на седло. Алеша выдал под нос что-то досадливое, и дискуссия увяла сама собой.

Увять-то увяла, но след оставила: внутри меня бурлила злость. И всё на ту же тему.

Хозяйки здешних земель Алеша во мне не видел.

И о передачи меня с седла на седло договаривался с братом, как о безмозглой поклаже.

Когда я уже сидела верхом, и Илья надежно придерживал меня, чтобы не чебурахнулась Премудрая с верхотуры конской спины, да и не свернула себе шею, осиротив урочище, мелькнула у меня мысль — взять, да и приказать Булатику вернуть нас домой скоком.

Но… В лесу царил еще не вечер, но предчувствие его. Безумный долгий день близился к концу.

Оставить Алешу, отягощенного беспомощным пленником, в лесу, где вскоре проснется всякая жуть — пусть и соблазнительно, но чрезмерно.

Колья забора показались впереди и на душе почему-то потеплело. Даже и черепа уже не пугали.

Ворота распахнулись, не понадобилось и приказывать.

Во дворе, стоило нам спешиться, Илья повел Булата к яслям — расседлывать, кормить и что там еще положено хорошему хозяину делать с конем, которого весь день гоняли туда-сюда?

— Куда этого? — спросил Алеша, хлопнув Ивана по спине.

Я прикинула: получалось, что особо с содержанием пленников в Премудром урочище не разгуляешься.

— В баню давай. И развязать не забудь!

Вода в бане есть, кормить его пока повременим, стены из цельных бревен и надежная дверь, сделанная лично Илюшей гарантируют, что так просто молодой человек из заточения не выберется. А если выберется — лучше ему это не сделает: мысленная команда черепам — и они послушно заворочались на кольях, чередуясь через один и глядя теперь не только в лес, но и во двор.

В избу Алеша зашел следом за мной — бог его знает, что он хотел, но у меня были свои планы.

Усевшись за стол, я приказала:

— Докладывай.

Богатырь аж споткнулся:

— Что докладывать?..

Я свела брови: мол, таким помощником я не довольна!

— Поручение моё выполнил?

— Выполнил. Лекарство отнес, всё, что ты на словах приказала — передал. Хозяева просили кланяться за заботу, обещались отблагодарить, как только случай выпадет. Но я о другом говорить с тобой хо…

— Как себя дети чувствуют, выяснил? — перебила я, не дослушав.

Не очень-то мне интересно, чего от меня хотел человек, для которого я — где-то на уровне мешка с зерном!

— Вялые да слабые, но хуже не становилось. Премудра…

Я вздохнула и снова перебила:

— Алеша. Я просила тебя подробно узнать, как себя чувствуют больные дети. “Вялые да слабые” — это не подробно. Мне нужно знать доподлинно: не было ли жара. Как едят. Просились ли по нужде. Ты выяснил?

Богатырь молчал, и вид у него был — дурак-дураком.

Выглядеть дураком Алеше явно не нравилось.

Он встрепенулся, стряхивая с себя это ощущение, взглянул на меня зло.

Я встретила его взгляд спокойно.

Ну… с виду — спокойно.

Так-то большие ягодичные мышцы сжимались, да.

— Что-то ты, Премудрая, больно неласково гостей принимаешь, — надавил он голосом.

Прекрасно зная, что выгнать я его не могу: скоро начнет темнеть, а ночное урочище — место не для обычного человека, обделенного магическим даром. И случись что с ее кровиночкой — Искусница мне не простит.

— Так ведь гости, Алеша, тоже разные бывают, — ласково ответила я.

Злость хлестнула кнутом: вспомнилось разом всё, как с первого шага на моем — моем! — дворе принялся цеплять моего Илью, как задевал меня саму, как…

И ясно при этом понимал, что ничего ему за это не будет: Илья злости не затаит, а я…

Решение сформировалось само.

Слова поднялись из глубины моей сущности и дались легко:

— Вот что, Алеша. Дело к ночи, а мне тебя и спать уложить некуда — сам видишь, места нет.

Я обвела взглядом избу. Пустые лавки вдоль стен, добротные, да еще и перебранные Ильей, застеленные ткаными ковриками предшественницы, недвусмысленно подтверждали: места нет. Для тебя.

Уперев взгляд в богатыря, я, чувствуя, как звенит в голове, как бежит дрожь по коже, закончила:

— Так что лети-ка ты к матери — у нее и ночуй. Она тебя и расколдует.

…а у меня — лапки!

И стоило словам прозвучать, как в сердце ширнуло, а сила, моя сила, заполнявшая в моем доме всё, вспухла вокруг богатыря, охватив его дрожащим маревом, исказила обзор, размыла зрение…

И с хлопком на пол шлепнулся здоровенный серый гусь.

…а сила всё клубилась, кружилась вокруг меня, ласкаясь, потираясь о плечи и щеки, и было ее много-много, куда больше, чем я видела, чем могла даже предположить, она расстилась вокруг, как безбрежный океан…

Я сморгнула.

Посмотрела на… на богатыря.

Ой, мамочки!

Я глядела расширенными глазами и не верила, что это действительно сделала я, что вот эта птица — Алеша, что...

Гусь, отвлекая меня от круговерти взъерошенных мыслей, вытянул шею и зашипел.

А в следующую мгновение я оказалась на лавке, оглушительно визжа.

Илья ворвался в избу, не успела я еще выдохнуть весь запас воздуха из легких.

Собранный, с оружием наизготовку, он метнулся взглядом по комнате, ища врага, нашел меня, гуся, гуся, меня…

По мере осознания того, что опасностью, загнавшей меня на лавку, был именно гусь, во взгляде богатыря появлялось очумевание. Медленно, но очень явно.