— Помоги мне убедить ее, что слух вернется.
— Что?
— Эта внезапная глухота ее убивает. Ты должен подтвердить, что все наладится.
У Никодимуса внутри все закипело от негодования.
— Откуда ты знаешь, что мы вернем ей слух?
— Она должна надеяться. Нельзя отнимать у нее надежду.
Никодимус сжал кулаки. Его самого все детство пичкали уверениями, что он перерастет или преодолеет свой недуг.
— Ты ведь сам в этом не уверен. Обнадеживать попусту — жестоко.
— Кому лучше знать, как не тебе! — с жаром воскликнул Сайрус. — Ты живешь надеждой когда-нибудь избавиться от увечья. Как ты можешь отказывать в такой же надежде ей?
Никодимус едва сдержался, чтобы не наорать на иерофанта и не кинуться в драку. Однако сквозь застящую глаза ярость он видел в словах Сайруса зерно истины. Никодимусу надежда служила топливом, дровами, которые он подбрасывал в костер, подогревающий его волю к жизни.
— Я приму любое отношение Франчески к потере своих способностей, — уткнувшись лицом в ладони, наконец произнес он, стараясь сдержаться.
Сайрус умолк надолго.
— Тогда еще одно. Помоги мне убедить Франческу не высаживаться с тобой в Холодном Шлюзе. На корабле ей будет безопаснее.
— Послушает она меня, как же! — фыркнул Никодимус.
— Я скажу ей, что это наше общее мнение.
— Я, может, ее плохо знаю, но уже понял, что переубеждать ее в чем-то бесполезно.
— И все равно, пусть думает, что мы единодушны. Если она все же упрется, за ее жизнь отвечаешь ты.
— По сведениям Дейдре, как раз наоборот, ей придется отвечать за мою.
Сайрус отвернулся к занавешенному окну.
— Я на тебя не в обиде, — явно искренне, хоть и сердито, буркнул иерофант.
— И я на тебя, — как можно спокойнее ответил Никодимус.
— Буду в офицерской — третья дверь по коридору. Стучи, только если сильно понадоблюсь, а так без лишней нужды не выходи. Вылет через два часа.
Он ушел. Никодимус откинулся на кровать и закрыл глаза. Перепалка двух чаек перешла в истошные вопли, потом затихла. Никодимус раздумывал над отношением Сайруса к постигшему Франческу несчастью, и клокотавшая внутри ярость тоже то утихала, то набирала силу. В глубине души он понимал, что отчасти злится и на себя самого. Меньше всего на свете он хотел бы дразнить Франческу ложными надеждами, однако сам почти всю свою сознательную жизнь посвятил попыткам отвоевать изумруд — живя мечтой когда-нибудь преодолеть ущербность и стать полноценным.
Каково было бы лишиться этой заветной мечты? Перед внутренним взором предстала Франческа — даже убитая и раздавленная потерей слуха, она все равно оставалась совершенной и прекрасной. За окном пролетела, словно забирая с собой остатки бурлящего гнева, еще пара горланящих чаек.
А потом Никодимус задремал. Из коридора доносились шаги и гул приглушенных голосов, дробящихся и сливающихся, как часто бывает в полусне. Еще чуть погодя — сколько, неизвестно, и Никодимус не сразу понял, что изменилось, когда сон слетел, — гул перерос в сбивчивое шумное дыхание, перемежающееся короткими стонами. Какой-то иерофантской парочке неймется? Раздраженный Никодимус повернулся набок, натягивая одеяло на голову. И погрузился в сон… потом перевернулся снова… во сне…
Дверь открылась, и он рывком сел. На пороге стояла Франческа — глаза мечут молнии, коса растрепалась, красная стола клирика забилась под воротник.
Повинуясь резкому движению тонкой кисти, в Никодимуса полетели золотистые строки, которые он принялся поспешно переводить, стараясь насажать поменьше ошибок. «Я бы сказала, что у тебя мозгов, как у пьяного головастика, но не хочу незаслуженно оскорблять амфибию. Кто, ради пылающих небес, вы с Сайрусом ТАКИЕ, чтобы мне указывать? Я…»
Бросив читать, Никодимус подождал, пока текст переполнится ошибками и самоуничтожится. «Сайрус утрируит, — написал он в ответ. — Я ни питаю илюзий, будто ты при слушаешься к моему мнению». Пока Франческа читала, Никодимус еще раз скользнул взглядом по растрепанной косе и сбившейся столе — и тут до него дошло. Внутри все сжалось и заледенело, к горлу подступила тошнота.
Франческа метнула в него несколько абзацев, но он не шелохнулся, и они разбились вдребезги. Взмахом отправив Франческе: «Уходи» — он отвернулся к стене, натягивая одеяло до плеч.
На постель посыпался дождь светящихся фраз. Никодимус закрыл глаза. Через минуту Франческа принялась трясти кровать. Никодимус не двигался.
— Никодимус! — позвала она монотонным, без выражения, голосом. — Никодимус, посмотри на меня.
Он лежал как убитый.
И тогда ногу обожгла ее ладонь. Никодимус вскочил в испуге. Она коснулась его через плед, не дотрагиваясь до голой кожи, но все равно… Обернув тканью кисть, Никодимус перебрал, невзирая на протесты, все Франческины пальцы, осматривая по очереди в поисках язв.
А потом с силой оттолкнул ее руку комком пледа. «Жыть надоело?» Он уже хотел отвернуться обратно, однако увидел ее лицо — изумленно расширенные глаза, приоткрытый рот.
«Какая муха тебя укусила?»
«Ты забыла по править адежду после Сайруса».
Прочитав, Франческа уставилась на него как на умалишенного. Никодимус молча показал на ее воротник. Франческа, проведя рукой по шее, вытащила сбившуюся столу. «Сайрус тут ни при чем. Я спала в соседней комнате».
Никодимуса замутило снова. «Ты ни слышала вашей возьни. Ни слышола собственых стонов».
Франческа застыла. Лицо ее окаменело.
«Ухди», — бросил ей Никодимус, отворачиваясь к стене.
Она сделала шаг в сторону от кровати. Другой.
— Никодимус… — позвала она.
Минуту он выдержал без движения, потом все же повернулся. «Ты все не так понял», — прочитал он поспешно врученное ему предложение.
«Меня это ни косается».
Он хотел отвернуться снова, но его остановила Франческина ладонь, хлопнувшая по ноге. Словно молнией тряхнула, даже через ткань. «Мы не занимались сексом, — с целительской прямотой написала Франческа. — Я бы прогнала его. Но он был так нежен, а все так запуталось, и тебе не о чем переживать. Мы просто целовались и обнимались, потому что НАПУГАНЫ ДО СМЕРТИ, боже всевышний! Ничего не было!»
«Меня это не косаеца».
Сжатые губы Франчески побелели. «И теперь мне неловко за свое поведение в палатке. Но я сказала правду. Ты понимаешь меня как никто другой, только все так запуталось, а я даже дотронуться до тебя не могу».
Прочитав последние слова, Никодимус вздрогнул. «Ты прова, — ответил он. — Это опастно».
Франческа постояла не шевелясь, потом протянула ему: «Мне жаль».
«Тут неочем желеть», — написал он и отвернулся.
До него донеслось несколько дрожащих вздохов. Потом, к счастью, она вышла и закрыла за собой дверь. Никодимус остался лежать и думать о чем угодно, только не о ней.
Остров Луррикара торчал из моря, словно клык. В какие-то незапамятные времена его утесы, наверное, были темно-серыми, но за истекшие тысячелетия его основательно побелили пометом и перьями несметные стаи чаек.
«Королевская пика» подходила к острову на бреющем полете, и Никодимус разглядел в темных волнах гладкие упитанные туши морских слонов. Оставив утес позади, «Пика» расправилась, превращаясь из узкой стрелы в ширококрылую птицу, а потом заложила крутой вираж. Никодимус чуть не захлебнулся забурлившим вокруг ветром.
Когда корабль начал складываться, Франческу подтащило к Никодимусу — до этого почти весь полет она висела впереди и слишком далеко для переписки. Теперь же она могла при желании передать ему что-нибудь.
Никодимус смотрел строго перед собой. На остров. За утесом потянулось каменистое нагорье, поросшее травой, из которой местами торчали пальмы. То тут, то там попадались горстки круглых деревянных домишек, на лужайках паслись косматые пегие козы. Никодимус почувствовал на себе взгляд Франчески, но не откликнулся, и взгляд через какое-то время пропал.
«Королевская пика» скользила вдоль берега. Впереди каменистая кромка утесов вдавалась внутрь острова, образуя широкую, мили в две-три, бухту, в которой утесы, распластываясь, превращались в плоские террасы, одна другой шире. На террасах виднелись небольшие крытые соломой каменные домики, но куда больше поражали воображение вырезанные в отвесных стенках уступов затейливые фасады, двери, окна и даже балконы. С террасы на террасу вели широкие зигзаги выбитых в склоне лестниц. Бухта пестрела рыбачьими лодками и большими торговыми судами.
